Такой смешной Король! Повесть первая: Король
Шрифт:
Итак, Эльна, мечта юного Короля, та, из-за которой его душа немало мучилась, из-за которой он заработал столько фингалей и заслужил в школе плохую известность, она погибла, и, хотя она и уделяла преступное внимание драчуну Виктору Трейману, Королю было невообразимо грустно представлять себе Эльну, одиноко опускающуюся в холодную, темную морскую пучину Балтийского моря, где она теперь одна-одинешенька лежит на дне — на песке ли, на камнях ли, и ползают по ней, такой, в сущности, милой, морские раки. Хорошо все-таки, что он перевлюбился в Марви. О да, он заблаговременно перевлюбился, хотя
Он знал в лицо ее мать — высокую, грузную женщину. Он знал улицу Липовую, где их дом, он часто с независимым видом мимо этого дома прогуливался, просто так. Но было лето, а те, кто так или иначе встречался зимою в школе, летом на время расставались и могли встретиться разве что случайно…
В основном жизнь продолжалась по-старому: Хелли стирала, Алфред делал мебель и ловил каждое слово, когда у него бывали русские, — он боялся, что могут призвать в армию, а он, хотя и не был пацифистом, воевать совсем не хотел, тем более в такое время, когда неясно, за кого и за что заставят умирать. Правда, в газете писали, что некоторые знают: «На Замковую улицу, дом № 2, придут такие, как тот шестидесятилетний доброволец, солдат, который знал, за что идет умирать».
Тем не менее Алфред не был склонен идти умирать, он не знал еще — надо ли.
Он не был богат, но и не считал себя бедным. Он относился к президенту, как и полагается, но понимал, что тот за его личное благополучие не очень переживает в Кадриорге, во дворце в Главном городе. Ну и плевать! Он столяр-краснодеревщик и может занимать три квартиры, он сам в состоянии строить свое благополучие, и он не станет выжидать наследство, он со временем себе и собственный дом в городе построит, и в деревне где-нибудь хутор приобретет, чтобы было где дышать чистым, не городским воздухом, ведь он понимает, как это важно — чистый воздух деревни. Хотя город Журавлей — не Главный город, здесь все-таки у моря, можжевельник кругом, леса, парки, но город — это город. А воевать?
Если, скажем, за русских, которые, как стало очевидным из различных наблюдений и разговоров не самих офицеров-заказчиков, а их весьма претенциозных жен — и вправду не блистательного ума женщин, — то русские считают, что освободили эстонцев. Но Алфреду подумалось, что освободили-то пока от… эстонцев, то есть капиталистических, буржуазных эстонцев, но… освободив, освободители вовсе не спешат домой, заказывают мебель, и он, Алфред, эту мебель с удовольствием делает. Однако, если будет коммунизм, кто скажет, что станет с его планами насчет собственного дома и хутора в деревне? Что же ему, вечно изготовлять для других красоту, довольствуясь скромной квартирой без особых перспектив на будущее?
А какие у него могут быть перспективы — дом, хутор? Нет, конечно, это само по себе не перспектива. Но он же человек с умной головой и умелыми руками, он добьется расширения производства, со временем у него будет фабрика, а тут предлагают — будь любезен, хватай винтовку и беги на фронт умереть за Сталина! Они что — за дурака его считают?! Пусть идут другие,
Карла позицию Алфреда одобрил. Он говорил Алфреду: если бы эсты из поколения в поколение относились к историческим изменениям так, как люди, похожие на Векшеля, то давно бы уже не было эстонцев.
— Потому что, — сказал Карла, — эстонцев уже лет семьсот — восемьсот кто только не освобождал! Немцы, датчане, шведы, русские и даже латыши под каким-то соусом носы свои совали и пытались освободить эстонцев от одних повинностей, чтобы тут же навязать им другие; единственно китайцы эстонцев еще не освобождали.
Хелли Мартенс, присутствовавшая при разговоре, высказала, как всегда, свою генеральную жизненную позицию:
— Мы политикой не занимаемся, мы хотим спокойно жить и делать свое дело.
Она считала, что тот, кто не занимается политикой, никому не мешает, а если не мешает, значит, и никто его не тронет. Она считала, что политика — это удел государственных людей, каких-то специалистов, так что пусть уж эти специалисты политической деятельности сами между собой и выясняют отношения, а людей пусть не задевают.
— Но самое скверное при всеобщем процессе освобождения, — продолжал Карла, — когда те, кого так усердно освобождают, не могут решить, как жить, с кем дружбу водить и во имя чего, теряют уважение к самим себе, начинают грабить друг друга, как было уже не раз за небольшую историю эстов. Так что, если человек в такое сложное время, несмотря на все, делает полированную мебель…
По поведению такого человека он, Карла, может предсказать: эстонцы еще будут, не сгинут с лица земли.
Если бы Королю в этот час, когда он слушал сей разговор, было не девять лет, а, скажем, пятьдесят, он мог бы спросить у Карлы: «Эстонцы будут, но какие?»
Итак, оказывается, еще утром, когда Король спал, началась новая война, и Его Величеству невозможно было понять, что, собственно, от этого изменилось и почему все забыли о самом главном — о его дне рождения? Ведь была же война России с Финляндией, еще была война Германии с Францией и с другими странами, взрослые слушали «Филипса» и об этом судачили, ликвидировались государства, но в городе Журавлей все оставалось, как всегда. Что же изменилось теперь, когда еще одна объявилась — Германии с Россией?
И действительно, Король идет, вернее, бежит по Закатной улице, по тротуару, заросшему терпко пахнущим бурьяном, навстречу парят бабочки, везде снуют воркующие голуби, уже у Каменного моста встречаются первые коровы, жующие на ходу жвачку, и речка Тори течет, как всегда, сияющая, отражающая в своей водной глади ослепляющие солнечные лучи, и все выглядит привычно, хотя и увезли «Филипса» и велосипеды — что же тут такого? Мир все равно теплый и прекрасный.
Король взобрался на парапет Каменного моста и уселся лицом в сторону Абрука. Здесь на правом берегу сушились рыбацкие мережи, сюда коровам хода не было, они могли купаться только по северной стороне моста, отсюда же был виден остров Абрука.