Такой смешной король! Повесть третья: Капкан
Шрифт:
— Логика здесь, — отвечал пьяненький Заморский, показывая на кусающихся коров, и сделал губами «взип-взип-взип».
Кроме коров, что только не изображалось на этой картине: разноцветные люди — черные, желтые, красные, белые, голые и одетые, в рыцарских доспехах, в средневековой причудливой одежде, современных костюмах и военных мундирах; мужчины и женщины стояли, лежали в обнимку с животными; женщина целовалась со свиньей; собаки… Ивану даже стыдно сказать, что они делали; то же самое делали и люди — мужчины с мужчинами, также и с женщинами и животными, животные опять это же с женщинами — все смешалось, причем все, и это было главное в картине, друг друга еще и убивали — кто как: резались ножами, рубились топорами, мечами, душили руками, две коровы просто зубами рвали друг
— Истина здесь, — настаивал Заморский, — и логика тоже, потому что в жизни нет никакой логики, ее не существует в природе.
— Врешь! — из второй комнаты появился заспанный пьяный Жора. Он заявил, что в природе логика есть, но люди ее первозданную разрушают и сами от этого скоро сдохнут, он именно так и выразился — «сдохнут».
— Нет, нет, он прав, — громко закричал нервный друг Пограничника. — Я всю войну прошел, только слегка царапнуло, теперь меня сюда — зачем? Никто сюда теперь вторгаться не собирается, мы всем урок дали, показали силу… где раки зимуют. А взбунтуются, прикажут — наведем порядок.
Хотя его никто и не слушал, он долго кричал, что здесь, на этом идиотском острове, и самим пулю из кустов схватить недолго, и это когда войне уже конец. Разве мыслимо?
— Истина здесь, — все возвещал Заморский, показывая на «Истерию», — но насчет кустов… я на острове давно, меня они знают, но не… жалуют; сколько волка ни корми… — Калитко на слова Заморского засмеялся, но ничего не сказал, он не любил много говорить. — Помяните мое слово, — заявил Заморский, — минует лет сто, а какому-нибудь чудом сохранившемуся местному рыбаку какой-нибудь иностранец все равно будет напоминать о собственном великодушии, что освободил он рыбака от чего-нибудь. В Штатах, говорят, вымирают индейцы, в Австралии — аборигены, и здешних тоже занесут в Красную книгу. Так спрошу я вас, как вам кажется: нравится ли этим рыбакам такая перспектива?
— Что же… аборигены… здесь тоже? — удивленно воскликнула незнакомая рыжая женщина. По-видимому, она пришла сюда с Другом Пограничника. Ее простоватость рассмешила мужчин, и Пограничник, разжигаясь от общего смеха, предложил жить не тужить, водку пить. Что и было подхвачено: «Прозит!», «Будем!». Всем было весело, но в это веселье Заморский добавил соли, объявив, что участь малых народов в любом случае предопределена, ибо в неволе даже немыслимые твари, какие-то крысы, и те не размножаются, а люди… если и размножаются, то любопытно посмотреть, что за гибрид выведется.
— «Истерию»… подарю городу. В благодарность, что еще не убили меня, — заявил Заморский.
Открылась дверь, с порога раздался озорной клич:
— Здравствуйте, мальчики! Это — я!
Наконец она пришла, эта Ирина, тайная любовь Пограничника, затараторила-защебетала уже в дверях кокетливым голоском о своих невероятных сложностях, почему она не могла раньше прийти, о какой-то слежке, о семейном терроре, о ревности и о собственнических инстинктах, которые Ивану ничего не говорили. Разумеется, он старался во всем этом бедламе забыться от впечатлений дня — он же к своим пришел. Но им было не до него.
Когда творческие личности заняты такими возвышенными проблемами природы и мироздания, процессом вымирания отдельных малых народов, то некогда замечать простые земные существа, ведь никто же не обращает особого внимания на кошку. Ивану Маленькому, когда он пришел, кто-то, может, и сказал слово — он не понял, а затем забыли про этого чиграша. Он лег на их с Королем нары и скоро заснул — не заснул, но от действительности отключился.
На Вальялаской дороге он дрожал от страха, и ему было не до красот природы, не до звезд. Теперь же, словно сохранившись в подсознании, они возникли перед глазами. Когда он все же наконец уснул, они ему снились — и луна и звезды. Но в его сон вторглись без всякой связи выстрелы, раз и два, крики и удары, которыми председатель награждал его мать, от ее мучительно пронзительного крика, от которого человека может парализовать, он и проснулся, уставясь
Кричали в соседней комнате. Оттуда доносились яростные и страшные ругательства, женский визг больно врезался в мозг, что-то грохнуло, что-то разбилось. Опрокидывались стулья.
Иван подумал: дерутся. Он вскочил, наскоро обулся, подошел к двери и приоткрыл ее. Он увидел Ирину на полу в луже крови, а рядом с ней Жору Калитко. У Жоры на лбу билась фонтаном кровь. Здесь же бледный Пограничник сидел на стульчике и мелко дрожал. Ведь он сидел рядом с Жорой, так что… У двери стоял высокого роста офицер с револьвером, который у него вырывали Друг Пограничника и Заморский. Офицер не сопротивлялся, револьвер у него взяли, затем его отпустили. И стало тихо.
Офицер подошел к Ирине, посмотрел в лицо умершей, повернулся и вышел.
Он ушел, и никто не пытался его удержать. У Калитко широко растянулся рот, обнажились почерневшие от никотина редкие зубы. Глаза закатились. Ирина лежала на боку, вывернув голову вверх, словно оглядывалась, и губы ее застыли в гримасе, которую можно было принять за улыбку.
Иван оказался в затруднительном положении: он не понимал, как должен поступить, как выбраться. Инстинкт подсказывал, что надо уходить, что он здесь теперь чужой, что и в ателье у него теперь дома нет. Все эти люди, хотя и свои, но они могут куда-нибудь идти, у них есть — куда, но, когда они уйдут, тогда он останется один, а быть здесь одному — на это у него нет сил. Это же страшно… Здесь тоже страшно! Это говорил ему инстинкт. Сознание же еще не осмыслило увиденное. Много в жизни повидал он и страшного — такая удача выдалась детям того времени, и в его психике уже присутствовал иммунитет против страха. Однако сейчас Иван был в шоке. Во сне услышанный крик матери доминировал над действительностью, случившейся только что.
От страшного, которого он инстинктивно опасался на Вальялаской дороге в Розвальнях, ему уйти так и не удалось — еще более страшное настигло в городе. Теперь уйти, миновать всех незаметно он не мог. Окна же мастерской с двойными рамами никогда не открывались и были заклеены как зимою, так и летом.
Еще не решив, не поняв, что ему делать, он уже шел к выходу: в этом возрасте организм сам часто все решает, помимо сознания. У незнакомой рыжей женщины началась истерика, сначала она кричала, потом стала хохотать и все показывала на «Истерию» у стены, где лежали убитые, кусающиеся коровы оказались в струях свежей крови. Увидев Ивана, она вскрикнула:
— Ма-аль-чик!
Не обращая ни на кого внимания, Иван спокойно прошел на веранду, взял с вешалки куртку, нахлобучил на голову шапку и вышел во двор.
Шагая в освещенном луною дворе примерно в то же время, когда во дворе хутора Ару брел босиком в снегу Король, Иван на ходу натягивал куртку и даже не заметил, что на снежной дорожке от его маленьких сапог оставались кровавые следы.
Зловещее пророчество века: проливают кровь по причине ничтожных бесчеловечных интересов взрослые, а их дети оставляют за собой кровавые следы. Какими же должны вырасти эти дети войны? А дети самих этих детей? В состоянии ли они простить отцов во имя того, кого многие называют главным судьей в мире, имевшим единственно право судить и наказывать род человеческий за его греховность, получившую начало от какого-то первородного греха, каких-то мифических голых дураков, которых к тому же прочат нам в прародители? И это, скорее всего, в стремлении людей свалить вину за собственную ничтожность (результат эволюции?) на кого-то, от кого мы якобы унаследовали уже зараженные подлостью гены… Так что виноваты во всем они — Адам и Ева, потому и мы — что тут удивляться! — не можем быть другими.