Такой смешной король! Повесть третья: Капкан
Шрифт:
Который уже день находился Король в постели? Он не знал. Он не считал дней. Он следил за крысами. К нему заходили люди — он не обращал на них внимания. Роози, Сальме, Хельви, Эндель, Яан заходили, чтобы привлечь к себе высочайшее внимание, но Король недосягаем. Больше других старалась старшая дочь Зайцевых, Энда, которая по вечерам разговаривала с ним через забитую гвоздями дверь между их комнатами, но ему все равно, и Энда говорила как будто с дверью. Он слышал, как Энда раздевалась, даже знал значение каждого шороха — ему все равно. Король смотрел на крыс.
Когда какая-нибудь подкрадывалась совсем близко, он мог посмотреть ей в глаза.
Он не мог долго спать. Едва закрывались глаза, появлялись сверчки и цыркали, цыркали, он просыпался и опять видел глаза, а голос Калитко говорил, что в будущем станет в мире их столько — от них невозможно будет укрыться; днем и ночью они повсюду за всеми следят; а сам глаз, говорил голос Калитко, сам зрачок… нехороший, он и свиреп, и холоден, и неумолим; отдели глаз от лица и смотри в него — невыразительный он, какого бы цвета ни был; но глаз, то есть зрачок, есть окно внутрь неведомого мироздания, живого организма, и то, что внутри, через это «окно» возможно увидеть. Но что там у крысы внутри? Какое у крысы внутри мироздание? Королю не удалось это рассмотреть…
Тогда он заплакал: хотелось видеть, что внутри у крысы, а не мог. Ему словно явственно слышалось, как голос Калитко объяснял, что все глаза в мире есть на самом деле проход в космическое пространство. Он плакал, подходила Энда, гладила его лоб, прижималась к горячему лицу Короля своим и шептала: «Успокойся, все уже прошло, уже этого нет, ничего такого нет, все прошло, прошло — ушло, ушло, ушло…» И удивительно, он действительно больше не видел глаз, и красных следов на снегу больше не видел, и непонятное страшное беспокойство постепенно отпустило. Энда каждую свободную минуту проводила у постели Короля, и как будто на всю жизнь в его памяти запечатлелся ее шепот: «…прошло, прошло — ушло, ушло…»
Ушло не ушло, но Король не ел. Он понемногу успокоился, однако стал ко всему безучастен, в том числе и к еде. Ему нравилось, когда его гладила Энда — кому не понравится! Он слушал ее рассказы про корову и лошадь и про другую живность на Большом Ару, в частности про жирного и ленивого кота, который наотрез отказывался заниматься крысами, предпочитая молоко, даже овсяную кашу. На еду Король никак не реагировал. Ежели человек или какая-нибудь скотинка не ест, то врач, ветеринар и вообще любой скажет, что он болен. Сколько ни приносила старая хозяйка ему еду, он не мог заставить себя проглотить и ложки молочного супа.
Ему, естественно, избегали напоминать даже намеками про Малый Ару и о том, когда и куда увезли тела убитых. Никто ни о чем его не расспрашивал. Будучи в горячке, он сам о многом рассказал. С ним вели себя так, словно и не существовало на свете никогда Малого Ару.
А старого болтуна Зайцева к нему сперва даже не пускали, хотя его голос не раз слышался за дверью, когда он делал попытки прорвать линию обороны, доходили обрывки его гневных фраз: «…что я — дурак? Я ему про друго…»
Все же старый Зайцев
— Я тебе еще не рассказывал, как ели при Катерине? Да, конечно… Это я тебе говорил про Лукулла Лукулловича, а про Потемкина и… Так вот у Катьки это называлось «выносы». Слуги выносили еду… Блюда называются, понимаешь? — Старый Зайцев, худой и черный, хотя вообще-то он черным не был, такое впечатление создавалось из-за густой щетины на небритом подбородке, на Короля смотрели добрые, с хитрецой, карие глаза. Король, конечно, слушал. Он поглядывал на Зайцева, даже силился улыбнуться, но понимал ли? Трудно сказать. — Сначала супы подавались и двадцать пять видов закусок, потом шли тридцать пять вариантов блюд не очень вкусных… так себе, всякое разное. Затем несли особые супы, а чем особые?.. Кто ж их знает? Затем рыбные блюда, после них жареные куры, опять тридцать блюд всякого разного, потом сладкие блюда.
Король, оказывается, уснул, но сверчки ему не показались, не было и мохнатеньких, Он видел во сне жареные, дымящиеся куры, но они не вызывали никаких эмоций. Пока он спал, Зайцев, выразительно рассказывая, сам вытирая время от времени слюни загоревшими с лета черными и немытыми руками, которые, в свою очередь, вытирал о старые залатанные брюки. Он описывал сладкие блюда — Король просыпался и продолжал слушать, иногда ему казалось, что его вырвет, тогда приходила Энда, и старого болтуна прогоняли. Но Король не ел.
Когда старый Зайцев в другой раз прорвал оборону королевского покоя, он продолжал, словно и не прерывался:
— А граф Строганов, — Зайцев с опаской поглядывал на дверь, — спасибо ему, что дают в городских столовых бефстроганов.
Его Величеству не приходилось есть бефстроганов. Но и это его не волновало, он даже не спросил, что это такое.
— У графа жрали, лежа на кушетках, как у римлян. Сидя нельзя, только лежа на кушетках или… валяясь в кровати. Тоже присутствовали перышки, как положено.
— Разве перышками едят? — впервые оживился Король. Он же не дурак, чтобы не знать, какими приборами пользуются во время еды; он знал, что китайцы палочками едят, поскольку отсталый народ, бедный к тому же: на палочку-то много не подцепишь, экономно. Но перышки…
— А перышки, чтоб рвало — горло щекотать. Я же рассказывал. Разве не помнишь? У князя Потемкина, слышь, работали десять главных поваров, им подчинялись двести сорок поварят. Однажды Катя, царица значит, сказала, что больше всего обожает вареное мясо с солеными огурцами. Потемкин тут же велел поварам изобрести чудо-блюдо: из соленых огурцов вынули мякоть, кожуру набили особой смесью из орехов, перца, добавили ароматных корней и мясного фарша из языков северных оленей. Катька буквально обожралась.