Талаки-селасе

Нушич Бранислав

Все было правдой: ее выгнали из дому, опозорили, а она продолжала любить его одного, теперь, вдали от него, любила еще сильнее.

А Эмин? Его надеждам на то, что, кончив все разом, сбросив камень с души, он утешится, не суждено было сбыться. Он не находил себе места, снова потерял сон. Какой тут сон, если образ Нафии не давал ему ни на минуту покоя?! Он видел ее в постели, видел в саду, слышал ее голос в соседней комнате, целовал ее подушку, отыскал в шкафу маленькие туфельки, видно, она забыла их взять, то и дело доставал их и разглядывал.

И

хотя все как будто оставили Эмина в покое, то один, то другой рассказывал ему, как убивается Нафия, как любит его и как чахнет, а с какой стати ей лгать и притворяться теперь, когда он ее прогнал?

Как-то Эмин попросил своего друга послать к Нафии жену, словно бы навестить, а он в это время пройдет по махале, пусть жена друга послушает, что скажет Нафия. Эмин прошел. Нафия, увидев его через оконную решетку, задрожала, бросилась к окну и все смотрела, смотрела ему вслед, пока он не завернул за угол. Лишь тогда она оторвалась от решетки, обняла подругу и заплакала:

— Не могу, не могу я жить без него... Извела меня тоска!

— Так ведь он от тебя отказался,— сказала та.

— Пусть... все равно я его люблю. Проходил бы он хоть изредка по нашей улице, мне бы только видеть его.

Женщина все рассказала мужу, а тот Эмину. С этого дня стало еще тяжелее. Теперь всякий раз, направляясь в «Кавакли-бахчу», хоть ему было не по дороге, он проходил по улице Нафии. Но, пройдя, тут же начинал бранить себя за слабость.

Потом до него дошел слух, что Нафия достала шаркию и теперь в песнях изливает печаль, клянется, что никому, никому не отдаст свою любовь.

Отцу, Хаджи-Агушу, Эмин не осмеливался ничего сказать, даже делал вид, что слушать не хочет о Нафии. Свою новую муку он доверил тетке, Хатидже-ханум. Та сказала:

— Испытаем ее еще раз, Эмин. Я найду старуху и пошлю к Нафии словно от Сулейман-бега, пусть скажет, что он любит ее, сохнет по ней и молит впустить его вечером в сад. Сулейман-бег красавец, с виду человек малоопытный, но горячих страстей... Женщины, когда собираются, только о нем и говорят, нет такой, которая бы в него не влюбилась, может, и Нафия соблазнится, поглядим, не коварное ли у нее сердце!

Вот что тетка задумала, потом отыскала старуху, разбиравшуюся в таких делах. Старуха явилась к Нафии, таща на животе большой узел с шалями, паранджами, поясами, будто на продажу.

— Нафия, дочка,— говорит ей старуха, — ты ведь молодая, красивая, грех тебе без мужа оставаться.

Нафия молчит, перебирает шали, одни разглядывает, другие примеряет.

— Столько уж времени без мужа, а глаза, дочка, у тебя огнем горят. Глупая ты, если думаешь, что на свете только один мужчина. А ведь по тебе сохнет первый красавец в городе, прямо заболел, добиваясь твоей любви. Ты его знаешь, это Сулейман-бег.

Нафия подняла глаза, строго посмотрела на старуху и отрезала:

— В целом свете только один люб моему сердцу, ни о ком другом и не заикайся.

— Эмин, что ли? — ухмыльнулась

старуха.— Так он же загулял, недавно люди видели, как он перескочил через ограду Эмрул-аги.

Нафия побелела, закусила губу, голос ее задрожал, как у готового расплакаться ребенка.

— Он меня не любит... я знаю, — печально сказала она.

— Я слышала, он жениться собрался, — быстро добавила старуха. Шали выскользнули из рук Нафии, она задрожала, и две крупные слезы навернулись на ее глаза.

— Аллах его простит! Пусть аллах пошлет ему счастья, чтобы другая жена любила его, как я! — больше она не смогла произнести ни слова и ничего не понимала из того, что говорила ей старуха.

А старуха выведала, что требовалось, вернулась к тетке Эмина и пересказала все по порядку.

Когда Эмин это узнал, ему стало еще горше, и он принялся чуть не каждый день ходить по махале Нафии. Днем пройдет, а вечером корит себя за слабодушие, две муки теперь единоборствовали в его сердце. Не тот стал Эмин, не приведи аллах! Исхудал, ослаб, прячется от людей, избегает дружеской беседы.

А один раз так разозлился, что чуть не убил себя. Проходил он по улице Нафии, и когда приблизился аршинов на двадцать к ее дому, решетка на окне приоткрылась и на булыжники мостовой упала гвоздика. Он подошел ближе, осмотрелся, не идет ли кто по улице, нагнулся, схватил цветок, прижал к сердцу, к губам, ко лбу, потом достал шитый серебром платок, завернул в него гвоздику и спрятал за пояс.

А оттуда, из-за решетки, смотрели на него ясные, радостно светившиеся глаза.

Придя домой, он едва не лопнул от злости, швырнул гвоздику на улицу, но немного погодя чуть было не махнул за ней через ограду.

Два чувства раздирали его сердце. Какое победит?

Больше так продолжаться не могло. Нужно было разорвать этот замкнутый круг, а известно, рвется там, где тоньше. Эмин сделал выбор, но тут появилось новое несчастье, мученье пострашнее.

Он выгнал жену «талаки-селасе» (нет бы просто отпустить на все четыре стороны!), а теперь не может взять ее обратно, пока она не обвенчается с кем-то другим и не проведет с ним хотя бы одну ночь, только потом Эмин сможет ее вернуть.

Ох, ох, ох, что он наделал!

Он сам заставит Нафию провести ночь с другим, пусть даже одну-единственную ночь, он сам, который прятал жену даже от солнца! Что же он над собой сотворил, неужто он допустит такое? Но если хочет ее вернуть — должен пройти и через эту муку.

Эмин без конца перебирал в уме всех знакомых и остановился на портном Рагибе. Рагиб, правда, не стар, но добрый и мудрый человек, большой друг Эмина. Однако Эмин не решался сам идти к Рагибу, к тому же было стыдно рассказывать все отцу. Что оставалось делать? Отцу рассказать придется, днем раньше, днем позже. Наконец, как-то вечером он во всем признался Хаджи-Агушу и думал, что тот удивится его решению, отец же нисколько не удивился, только пожал плечами и спокойно сказал: