Талаки-селасе

Нушич Бранислав

— Я это предвидел, Эмин!

Хаджи-Агуш отправился в мастерскую Рагиба. Уселся на ступеньки, а Рагиб-ага сидел в углу и обшивал каймой жилетку. Хаджи-Агуш то курит, то перебирает четки, то пытается заговорить, то вновь умолкает. Видит Рагиб, что ходжа совсем истомился.

— Ты пришел мне что-то сказать, Агуш-эфенди? — первым заговорил Рагиб.

— Спасибо тебе, что сам начал, — обрадовался хаджи, — если б не ты, я бы еще час молчал.

— Ну, говори!— Рагиб-ага отложил работу, достал кисет, свернул цигарку и оперся локтями на колени, чтобы стать поближе к Хаджи-Агушу.

—

Ты, верно, и сам догадаешься, о чем я хочу тебя просить. Тяжелы мне, старику, такие хлопоты. Этот мой дурачок, а твой друг... он ведь прогнал жену ни за что.

— Ни за что, клянусь аллахом, Агуш-эфенди. Все мы, сколько нас есть, знаем, что она честная женщина. И что ему в голову взбрело? Я и по сей день себя виню, что не смог его тогда отговорить, а ведь считаюсь лучшим его другом.

— И я говорил... Так вот, он решил ее вернуть, не может без нее жить.

— Ну и пусть вернет, клянусь аллахом, и прогонять ее не следовало.

— Но как?

— Да так, как и отпустил, просто.

— Не просто, — вздохнул Хаджи-Агуш, — он же ее отпустил «талаки-селасе», и теперь нужно найти друга, честного человека, который бы слово дал ее вернуть.

— Правда твоя, Хаджи-эфенди, другого выхода нет!

— Нет!— согласился Хаджи-Агуш.— И вот... Эмин подумал о тебе, Рагиб-ага, может, ты с ней обвенчаешься, а на другой день отпустишь «талаки-селасе», тогда она сможет вернуться к нему.

— Я? — удивился Рагиб-ага,— А не лучше ли найти старого человека?

— Можно и так,— продолжал Хаджи-Агуш, — но верный друг надежнее, он сдержит слово не хуже старика, которому жена не нужна.

— Ты прав, Хаджи-эфенди. Если Эмин хочет, пусть это буду я.

Так Хаджи-Агуш уладил дело. Эмин был рад, хоть его и мучило, что Нафия станет чужой женой, пусть даже его лучшего друга, каким был Рагиб-ага.

Свершилась свадьба, и Рагиб-ага ввел невесту в гарем.

Спустилась ночь, погасли огни, низко сияла луна, легкий осенний ветерок доносил из-за мельницы, с луга Юсуфа-Фетао аромат старых лип, ночью они так прекрасно пахнут, и запах разносится по всему городку, словно сам аллах кадит миррой.

В низком гареме Рагиб-аги на ковре разбросаны пестрые шальвары, расшитая жилетка, шелковая паранджа. Три перины уложены одна на другую, чтобы Нафии было мягче.

Она лежит, волосы рассыпались по подушке, глаза закрыты, тени от длинных ресниц падают на белое лицо.

Видно, мечтает. Мечтает об Эмине.

А Рагиб-ага стоит возле нее на коленях и смотрит, смотрит не отрываясь. Недокуренную цигарку забыл на скамеечке, грудь волнуется, глаза горят, будто два угля. Ведь он муж, пусть на одну ночь, но муж! Наконец он взял ее за руку, начал гладить и целовать. Целовал пальцы, ладонь, мягкий изгиб под локтем, целовал плечи и все шептал:

— Пощади аллах, знал бы я, Нафия, что ты так прекрасна, ни за что б не согласился жениться на одну ночь...

Он целовал ей волосы, обвивал ими свою шею, руку, снова целовал и снова нашептывал:

— Пощади аллах, неужто бы я решился взять тебя в жены на одну только ночь, когда бы знал, как ты красива?

И

снова обнимал ее, по-мужски крепко, целовал глаза, лоб, щеки, губы, шею, целовал, целовал, целовал, поцелуи его были горячие, как раскаленное железо, и каждый поцелуй пиявкой впивался в ее лицо, губы, его нельзя было оторвать.

А Нафия? Как она ни старалась поначалу остаться равнодушной к этой ночи, когда должна стать чужой женой, пусть только на двенадцать часов; как ни пыталась терпеливо сносить ласки случайного мужа, чтобы поскорее встретиться с Эмином, она вдруг словно проснулась. Глаза ее расширились, в них задрожал новый, неведомый доселе огонь, она раскрыла объятия, горячо обвила сильный стан Рагиб-аги и в отчаянье вскрикнула:

— Ох, значит, это правда, правда!

И слезы залили ее лицо.

Рагиб-ага не слышал ее слов, он только увидел слезы и жаркими, как огонь, губами высушил эти слезы, а могучими руками обнял нежное тело Нафии, прижал голову к ее груди и замер, грезя о душистых райских садах, где текут молочные и медовые реки, где праведники не чувствуют ни зноя, ни стужи, где можно под сенью пальм и гранатов пить из источника Селсебила шербет серебряными кубками в окружении молодых дев-гурий с большими черными глазами, гурий, похожих на гиацинты и кораллы, гурий с округлыми грудями, гурий, которых никогда не касалась рука мужчины. А когда Нафия немного пришла в себя, у нее вновь полились слезы, и она горько воскликнула:

— Ах, все-таки это правда, правда!

Рагиб-ага поцелуями прервал ее речь и тихо, шепча ей на ухо, спросил:

— Что, алмаз мой, что правда?

— Правда, что одни мужчины умеют лучше любить, а другие хуже...

— Тебя, алмаз мой, можно только так любить, только так, — Тут Рагиб-ага снова прижал ее к груди и так пылко, что она задохнулась.— Только так... только так... — шептал Рагиб.

— Зачем я узнала, зачем узнала?— снова залилась слезами Нафия, ломая руки. А Рагиб гладил ее волосы и спрашивал:

— Как же я, алмаз мой, завтра тебя отдам? В сердце моем останется рана!

А Нафия все о чем-то думала, плакала, грудь ее высоко вздымалась, вдруг глаза засияли, как солнце, она упала Рагибу в объятья и прошептала:

— Не отдавай меня!

От этих слов ей стало страшно, она спрятала голову на груди Рагиба и задрожала, словно пораженная молнией.

В эту минуту она увидела лицо Эмина, бледное, изможденное, ведь оно стало таким из-за нее, увидела его темные, почти угасшие от тоски по ней глаза.

Рагиб и сам подумал, что это позор — нарушить данное другу слово, лишиться товарища, но ведь не меньший грех убить вспыхнувшую в его сердце любовь и потерять счастье.

Он думал так только минуту, только одно мгновение. Если бы Нафия не была с ним рядом, он, возможно, думал бы иначе, а сейчас он прижал ее к груди, поднял руку, словно присягая, и сказал:

— Клянусь аллахом, не могу я тебя отдать, хоть и должен! Лучше бы мне не соглашаться брать тебя в жены на одну ночь, но... раз уж это произошло... не могу я тебя отдать! Знаю, это грех и позор — нарушить клятву, но... Не могу я тебя отдать!