Талант есть чудо неслучайное

Евтушенко Евгений Александрович

бой, с самим собой...» И думаю, что во многих из нас живут и Дон-Кихот, и Санчо

Пансо, и, хотя доминанта может принадлежать то первому, то второму, это дву-

единство гиперболизированных противоположностей и определяет изначальную

человеческую сущность.

Ранний Винокуров сразу вошел в поэзию со своей неповторимой интонацией, где

дотошное знание армейского быта и стансовая мечтательная возвышенность

сочетались взаимодоверчиво и противоречиво. Однако

поэт недолго носил на ушанке

со споротой звездочкой ярлычок «поэт военной темы». Война вообще не может быть

темой, а лишь жизненным опытом, в результате которого способно родиться его

нравственное осмысление, то есть тема. Дым войны не сразу, но постепенно

развеивался, и в нем с иной, чем раньше, отчетливостью проступали лица людей, лицо

времени, собственное лицо. Или — не проступали.

Свое лицо мы добываем

с бою,

Страшимся мы, как видно,

неспроста

Быть, как икринки,

схожи меж собою.

J 90

Оказалось, что на войне в чем-то было проще, хотя думалось, что победа сразу

разрешит все сложности. Мир, сужавшийся в бою до линзы артиллерийского прицела,

внезапно расширился, ошарашил, а потом снова сузился, верней, сгустился «какой-то

незнакомо оробелый, в дрожащей капле у конца пера, безмолвной ночью, над бумагой

белой».

Быт был уже не похож на прежний, армейский, когда так по-юношески свежо

можно было радоваться поэзии казарменного обеда. Уже в третьей книге — «При-

знанья»— ощущалось, что перо царапает по дну опустевшей консервной банки НЗ и в

то же время, не боясь сломаться или утонуть, мужественно окунается в новые, по-

иному кровавые чернила так называемой мирной жизни.

Драгоценное качество героя Винокурова — простодушие, обороняемое ранее

защитным цветом армейско-сти, в мирной жизни становилось норой легкоуязвимым.

«Я от земли ушел бесповоротно, сапог не шить и не скорняжить мне. И все ж душа моя

простонародна в своей основе, в самой глубине». Вспомним: «Выставляй на вид,

Санчо, скромность своего происхождения и не стыдись признаваться, что ты родом из

крестьян...» Но ведь эти советы Санчо дает не кто иной, как сам Дон-Кихот. Нет ли и в

Дон-Кихоте в минуты его отрезвления черт разумности Санчо?

Все книги Винокурова, кончая «Метафорами», строятся на обнаженности

санчопансовской темы и донки-хотовской антитезы или наоборот. «В платок по-бабьи

прыснут марсианки с грудными марсианами в руках... Там та же все обыденная тайна,

такая же, как тайны на земле». Или: «И тайны нету на земле опять». Это откровенная

теза заземлениости, признающая только

вещность, объемность, доказуемость. Она

опирается на опыт, на «погреба воспоминаний». Но не забудем, что эти погреба —

пороховые. «Живу в спокойном забытьи, но огонек запала лишь только стоит поднести,

и все тогда пропало...» Нечто вроде бесплотное приобретает взрывчатую силу

вещности, и мнимо мощная вещность быта разлетается вдребезги, как люстра из

искусственного хрусталя.

Это духовная антитеза, ставящая превыше того, что можно потрогать рукой,

потенциальную силу неощути-

191 мости. Санчо заявляет: «Весь этот мир — фантазия одна, за исключеньем —

хлеба на ладони». Или: «Жизнь у легенды коротка... Но достоверность протокола — я

верю —победит века!» Или: «А истина? Да вот она, смотрите,— стакан, чуть-чуть

вспотевший, на столе». Но Дон-Кихот качает головой, на которой треснувший медный

таз цирюльника приобретает свечение подлинного шлема: «Но есть на свете музыка

другая, других истоков и других начал...» Санчо побаивается лжепророков, и, надо

согласиться с ним, не зря: «Анафемы, посулы, прорицанья — я все глотал, чего б он ни

изверг, пока однажды лживого мерцанья не уловил — в глазах, подъятых вверх».

Еще бы — ведь столько раз «ложью новой заменяли уже наскучившую ложь»! Но

хочется привести целиком одно из лучших стихотворений Винокурова, где Санчо и

Дон-Кихот уже не полемизируют друг с другом, а защищают друг друга, как братья по

духу: «И вот я возникаю у порога... Меня здесь не считают за пророка! Я здесь, как все.

Хоть на меня втроем во все глаза глядят они, однако высокого провидческого знака не

могут разглядеть на лбу моем. Они так беспощадны к преступленью! (Здесь кто-то,

помню, мучился мигренью?)—Достал таблетки?! Выкупил заказ?— Да разве

просьба та осталась в силе? — Да мы тебя батон купить просили!— Отправил письма?

Заплатил за газ?..— И я молчу. Что отвечать — не знаю. То, что посеял, то и пожинаю.

А борщ стоит. Дымит еще, манящ!.. Но я прощен, я отдаюсь веселью! Ведь где-то там

оставил я за дверью котомку, посох и багряный плащ».

Столкновение противоборствующих, но неразделимых начал жизни ощущается у

Винокурова не только в оголенной философичности замысла, но и в самой поэтической

плоти. Тут и почти пародийное «ведь отравление желудка излечивается молоком» или

«зачем одно другому противопоставлять?». Это явно нарочитые сан-чопапсизмы,

пропущенные через прутковщину. А рядом донкихотская псевдовозвышенность,