Талант есть чудо неслучайное
Шрифт:
надували Воздухом, тяжелым от жары.
175
...А потом явился дворник Вася, На торговку хмуро поглядел, Папироску «Север» в
зубы вдел И сказал:
«А ну, давай смывайся».
Папироской он шары прижег. Ничего торговка не сказала, Только жалкий сделала
прыжок В сторону Казанского вокзала.
Последнее четверостишие написано с такой пластической осязаемостью, что
торговка словно застывает в воздухе, как на картине Марка Шагала.
Стихотворение
из лучших во всей советской поэзии:
Наш бедный стол
всегда бывал опрятен — И, вероятно, только потому, Что чистый спирт
не оставляет пятен, Так воздадим же должное ему!
Еще война бандеровской гранатой Врывалась в полуночное окно, — Но где-то
рядом, на постели смятой, Спала девчонка
нежно и грешно.
Она недолго верность нам хранила — Поцеловала, встала и ушла, Но перед этим
что-то объяснила И в чем-то разобраться помогла.
...И потому,
однажды вспомнив это, п
Мы будем пить у шумного стола За балерину из кордебалета, Которая по жизни нас
вела.
Так ли уж одиноко одиночество поэта, если в нем живет и девчонка, выносящая его
из войны, как медсестра из-под огня; и угрюмый, убежденный гуманист отец, перед
которым сыну страшно оказаться «горсткой пепла мудрой и бесполой»; и тишайший
снегопад, ходящий по земле, как кот в пуховых сапогах; и чьи-то ресницы, жесткие от
соли; и улица, по левой стороне
176
которой, как революция, идет «всклокоченный и бледный некто»; и женщина,
идущая по той же улице «своих прекрасных ног во имя»; и тягучая нить молока из про-
давленной консервной банки, колеблющаяся вдоль эшелона; и Лебяжий переулок, дом
Г, и саратовские хмурые крестьяне; и добрый молодец русской эстрады Алеша
Фатьянов, и жонглер Ольховников, и Катулл, и Тулуз-Лотрек, и Дега; и шуба
Станиславы; и хирург Людмила Сергеевна,, чьи «руки ежедневно по локоть в трагедии
— в нашем теле»; и молодой шофер, от чьего дыхания сразу запотевает стекло в
кабине; и няня Дуня; и пары, с вечеринки в доме куда-то исчезнувшего замнаркома
вальсирующие прямо на фронт; и цеховое остаточное братство тбилисских шоферов; и
водопроводные слесари, пьющие водку в подвале на Солянке... Многое из этого вроде
бы ушло, растворилось во времени, но искусство есть великое счастье воскрешения,
казалось бы, потерянных людей, потерянных мгновений. Конечно, и люди, и мгновения
есть такие, что «тоска по ним лютей, чем припадки ностальгии на чужбине у людей».
Но эти припадки ностальгии, превращающие кажущееся бесплотным в плоть
искусства, и есть творчество.
Герой
раздражает преувеличениями, мистификациями, раздражает своей собственной
раздражительностью, доходящей до неприкрытой желчности, угрюмства. Но «простим
угрюмство. Разве это сокрытый двигатель его?». «Милые люди», как показывает жизнь,
в трудную минуту часто подводят. А вот неуживчивый, порой неприятный герой
Межирова принадлежит к тем людям, на которых всегда можно положиться в трудную
минуту. Только тот, кто самобез-жалостен, может понять и пожалеть других.
Rofiiia нивелирует лица... А может быть, наоборот? —
однажды задал вопрос Межиров. Действительно, в напряженные моменты войны
очертания человеческих лиц более очевидны. Психология становится похожа на про-
вод, с которого содрали изоляцию. Но жизнь сама по себе — это тоже непрерывная
война, и она тоже в ко-
* Евг. Евтушенко
177
печном счете обнажает человеческие лица, какими бы они масками ни
прикрывались.
Несмотря на маски мистификаторства и скепсиса, у Межирова в этой книге
открылось умное человеческое лицо, которое лишь украшают следы внутренних стра-
даний:
Предо мной — закрытый поворот. Знаю, не возьмешь его на бога. Поворот
закрытый —
это тот.
За которым не видна дорога.
...Где уж там аварии опасаться, Если в жизни все наоборот, Мне бы только в
поворот вписаться, В поворот, в закрытый поворот.
Конечно, трудно предугадать, что там, за поворотом жизни, в целом. Но что бы ни
произошло, Межиров уже навсегда вписался даже в еще закрытый для нашего взгляда
поворот русской поэзии. Колеса межировского автомобиля несколько раз повисали над
пропастью вер-сификаторства, но руки профессионала сумели выров, пять баранку
руля.
Преодоление одиночества в том, как когда-то
Стенали яростно,
навзрыд Одной-единой страсти ради На полустанке — инвалид, И Шостакович — в
Ленинграде.
И ради этой одной-единственной страсти и живет, и пишет сложный,
замечательный русский поэт Александр Межиров.
1072
НЕПРИНУЖДЕННОСТЬ, КАК СВОЙСТВО ПОЭЗИИ
в
оздух истинной поэзии — непринужденность. Принужденность некоторых стихов
не только во внешних обстоятельствах. Иногда сами поэты принуждают себя к
ложнофилософскому наморщи-ванью лбов, или к изображению безоглядного бодряче-
ства на челе, или к мнимо пророческому блеску очей, созданному при помощи глазных