Талант есть чудо неслучайное

Евтушенко Евгений Александрович

как будто покоренная она той малою бумажкою». Конечно, можно всплеснуть руками:

«Как это — быть покоренной какой-то бумажкой!» Но эта «неправильность»

необходима — так и видишь женщину, смотрящую покорными, остановившимися

глазами на похоронку. Неправильности, употребляемые дилетантски, создают

ощущение мусор-ности; «неправильности», употребляемые с тактом высокого

профессионализма, создают ощущение жизни, такой, какая она есть.

Чрезмерная ловкость

рук в литературе заставляет усомниться в подлинности

переживаний, а неловкость, неуклюжесть часто служат доказательством этой по-

длинности. «В дверь постучали, и сосед вошел и так сказал — я помню все до слова: —

Ведь Ленин помер.— И присел за стол». Конечно, холодный стилист вместо

80

«помер» поставил бы «умер» и вдобавок обязательно выбросил бы слово «ведь». Но

правдивость в описании I рагизма исчезла бы. Жизнь, а особенно смерть часто грубы,

обнажены и требуют от поэта такой же художественной неприкрашенности.

Конечно, есть разные приемы в трактовке одних и тех же тем. Так, например, уже

упоминавшееся стихотворение Слуцкого «Госпиталь» и стихотворение Луконина «Мои

друзья», казалось бы, тематически близки. Но вот интонация Луконина:

Несли обед.

Их с ложек всех кормили. А я уже сидел спиной к стене, и капли щей на одеяле

стыли. Завидует танкист ослепший мне и говорит

про то, как двадцать дней не видит. И —

о ней, о ней, о ней...

А вот Слуцкий:

Напротив,

на приземистом топчане, Кончается молоденький комбат. На гимнастерке ордена

горят. Он. Нарушает. Молчанье. Кричит!

(Шепотом — как мертвые крича г.)

Какое стихотворение лучше? Оба — лучше, потому что у каждого из поэтов свой

взгляд на мир, свои слова, свое ощущение кожей — крови, войны. Многие наши поэты

сражались и с пером, и с оружием в руках за одно и то же правое дело на одной и той

же войне. Но когда они стали писать о ней, то оказалось, что у каждого поэта была своя

война. Своя война у Симонова, своя — у Твардовского, своя — у Луконина, своя — у

Слуцкого. Это еще одно из доказательств неповторимости индивидуальности — и

личностной, и поэтической.

Отличие Слуцкого от многих поэтов в том, что он не стеснялся писать о самых,

казалось бы, неэстетиче-скнх вещах, да и писал он об этом, вываливая кишки наружу, а

не драпируясь в лирический кокетливый хи-....."с декоративными погончиками. «Лежит

солдат—

155

в крови лежит, в большой ..», «Смотрите, как, мясо с ладоней выев, кончают жизнь

товарищи наши!», «Тик сотрясал старуху. .», «Те, кго в ожесточении груди пустые

сосал...» и т. д.

Это вовсе

не нарочитое нагромождение ужасов, чтобы потрясти воображение

слабонервного читателя,— это суровое, простое отношение к жизни, ставшее отно-

шением к поэзии. Принцип поэта: «Так было в жизни — так должно быть в стихах» —

это продуманная творческая смелость, противопоставляющая себя слезливой

красивости.

Когда году в пятьдесят четвертом Слуцкий читал свои стихи на поэтической

секции, встал Михаил Светлов и произнес краткую речь: «По-моему, нам всем ясно,

что пришел поэт лучше нас».

Я думал, что Светлов, обладавший драгоценным качеством влюбляться в чужие

стихи, кое-что, конечно, преувеличил, потому что тогда были живы и он сам, и

Твардовский, и Заболоцкий, и Пастернак, и были другие. Но правда в том, что под

влияние интонации Слуцкого попадали многие — в том числе и автор этой статьи —и

выбирали себе шинель явно не по росту. Однако впоследствии опыт преодоленного

влияния внес новые оттенки во всю многообразную молодую поэзию.

Одно ценнейшее психологическое качество Слуцкого, подмеченное в свое время

Эренбургом,— это глубокий внутренний демократизм, не противоречащий тонкой

интеллигентности, а, наоборот, цементирующий се; но Эренбург не совсем точно

ассоциировал демократизм Слуцкого с некрасовским. В поэзии Слуцкого, конечно, нет

такого ощущения крестьянства, как у Некрасова. Но это выношенный под огнем

фронтовой демократизм, когда в пургу «не отличишь погоны — кто офицер, а кто

солдат». Это демократизм нового, подлинно социалистического типа, когда поэт не

просто «сострадающий простому люду», а страдающий вместе со всем народом в

моменты его бед и даже не желающий выделяться из народа в его будни своей какой бы

то ни было личной привилегированностью.

Не желаю в беде или в счастье, Не хочу ни в еде, ни в труде Забирать сверх

положенной части Никогда. Никак. Нигде.

81

Никогда по уму и по стати Не смогу обогнать весь народ. Не хочу обгонять по

зарплате, Вылезать по доходам вперед.

Словно старый консерв из запаса, Запасенный для фронтовиков, Я от всех передряг

упасся — Только чуть заржавел с боков.

Вот иду я — сорокалетний, Средний,

может быть, — нижесредний, По своей, так сказать, красе.

— Кто тут крайний?

— Кто тут последний? — Я желаю стоять, как все.

Эти строки из стихотворения «Если я из ватника нылез...» — прекрасное средство

для выведения некоей сомнительной печати «избранности», так и сияющей на лбах