Талант есть чудо неслучайное
Шрифт:
расскажет, то никогда не соврет, а если совреш ты, нелицеприятное понимание твоего
вранья проступи в его усмехнувшихся глазах. Знаешь, что если у него по! просить
денег взаймы, он тебе непременно их даст, а та и сам предложит, не дожидаясь твоей
просьбы.
Обязательность Слуцкого по отношению к его кол-! легам — и старшим, и
молодым — накладывает и и меня обязательность высказать те слова о нем, которые я
давно носил в себе, но еще не высказал.
Году
впервые попались в руки nei репечатанные на машинке стихи Слуцкого. Буквы глящ
дели с третьекопирочной блеклостью. Но их смыс выступал с такой грубоватой
отчетливостью, как есл бы они были не то что выбиты на граните, а нацарапа-] ны на
алюминиевой миске солдатским ножом.
Хотя его первое стихотворение было опубликовано еще до войны, Слуцкий после
этого долгое время печатался, в отличие от меня, зеленого юнца, не в газе| тах, не в
журналах, а только на пишущей машинке Поэзия Слуцкого поразила меня
остроугольной косттм стостыо, резкостью, крупностью ни на кого не похоже почерка.
Сейчас к этому почерку мы привыкли, а в в пятидесятых такой почерк не то чтобы
пугал многн но несколько шокировал. Вообще любой поэт со своей неповторимой
интонацией не может немедленно уложиться в умах у читателей, даже подчас
достаточно искушенных. Не проводя никаких параллелей, вспомним Маяковского,
которому понадобилось немало времени, чтобы убедить в себе людей, воспитанных на
Тютчеве, Баратынском.
Помню, как вместе с Фазилем Искандером мы пришли к Слуцкому в комнатку на
Трубной. Хотя по молодости лет и я, и Фазиль несколько форсили друг перед
другом знанием всех отечественных и зарубежных но-Ваций, мы были буквально
ошарашены, когда Слуцкий милостиво разрешил нам в его присутствии покопаться п
груде перепечатанных на машинке еще не известных Миру стихов. Стихи эти были как
будто написаны на особом — рубленом, категоричном, не допускающем сен-ш
ментальное™, «слуцком» языке. Что-то в этом было леровски жесткое, что-то
маяковски ораторское, что-го сельвински конструктивистское и вместе с тем что-то
совершенно своеобычное.
Я был политработником. Три года — Сорок второй и два еще потом.
Политработа — трудная работа. Работали ее таким путем: Стою перед шеренгами
неплотными, Рассеянными час назад в бою. Перед голодными,
перед холодными, Голодный и холодный. Так!
Стою.
Так вот каков генезис языка Слуцкого! Это не только литературные учителя
помогли выработать ему свой собственный язык, а сама его фронтовая судьба полит-
работника
безмишурной информационности оперсводок, где, «попросту говоря, закладывались
основы литературного стиля». Приказы и оперсводки не нуждаются в изящности
метафор и в
одраматических пассажах. Главное в них — доложить обстановку, факты, выводы.
По такому принципу построены многие стихи Слуцкого. Литература факта?
если хотите, но уже на новом историческом этапа, обогащенном опытом ошибок
этого рода литературы конца двадцатых годов, когда скалькированный факт Не
становился живописью. Слуцкий применил иной мс-год: он не использовал факты для
иллюстрации идей
I для подкрепления метафор, а сгущал сами факты до такой плотной консистенции,
что они становились I и-ими, метафорами. Это относится не только к военным стихам,
но даже к библейским,—например, «Блудниц сын». Библейская тема трактуется с
подчеркнутой бытовой заземлепностью: «Сын губу утирает густей
80
152
бородой, поедает тельца, запивает водой... И встает. И свой посох находит. И, ни с
кем не прощаясь, уходит». Легенда возвышается до факта. Помню, как меня поражали
строчки Слуцкого: «На глиняном нетопленном полу лежит диавол, раненный в
живот...» — в стихотворении «Госпиталь». Не знаю почему — может быть, по инерции
первоначальной редактуры—до сих пор печатается гораздо менее выразительное
«томится пленный, раненный в живот». А между тем эта строчка в первозданном виде
и есть характерное для Слуцкого свойство— шлепнуть высокопарность библейских
категорий на глиняный нетопленный пол реальности. Кстати, можно ли сказать
«нетопленный пол»? Ведь топят печи, а не полы? По обычным лексическим законам
нельзя, но по законам поэтической лексики Слуцкого можно.
Поэт не только подчиняется уже существующим канонам, но и создает новые —
для самого себя. Поэтому слышавшиеся когда-то упреки по адресу Слуцкого в том, что
он, дескать, не в ладах с русским языком, отдавали проповедью дистиллированности.
Язык Слуцкого откровенно разговорен, а разговор никогда не бывает стерилеи: и часто
языковые неправильности, разумеется поставленные в определенный художественный
ряд, отражают естественность человеческой речи, ее сбивчивость, ее неприбранность.
Вроде бы нельзя сказать: «Училка бьет в чернилку своим пером», а по Слуцко-,му —
можно. Или: «Письмо, бумажка похоронная, что писарь написал вразмашку. С тех пор