Талант есть чудо неслучайное
Шрифт:
написал магическое, столь долгожданное слово: «В набор». И оно уплыло куда-то,
чтобы появиться на страницах газеты через день.
— Не думайте, что ваши стихи очень хорошие. Но в них есть строчки, крепкие
строчки.
Я глубокомысленно сделал вид, что понимаю выражение «крепкие строчки».
Тарасов проводил со мной долгие часы, объясняя, что хорошо в моих стихах, что
плохо. Особенно не выносил он водянистости, вялости. Все экспериментальное, иногда
находившееся
почти нигде не печатали, кроме «Советского спорта». Пройдя через руки Тарасова,
увидели свет штук пятьдесят моих первых стихов. Они были еще очень плохие, и,
честно скажу, если бы сегодня ко мне пришел молодой поэт с точно такими же
стихами, я вряд ли угадал бы в нем
138
поэта. Л Тарасов угадал. Впрочем, он же угадал когда-ГО Юрия Казакова, тоже
впервые напечатав его в «Советском спорте». Только любовь однолюба дает человеку
дар угадывания в литературной протоплазме возможность образования ядра. Эта
любовь однолюба у Тарасова никогда не сводилась к однобокости вкуса. Когда-то один
мой ровесник поносил меня за «всеядность»: «Как ты можешь любить одновременно и
Есенина, и Маяковского? Я однолюб— я признаю только Маяковского...» Но этот
однолюб был просто-напросто примитивен, он и Маяковского признавал и клялся его
именем, на самом деле его не понимая. Благородство однолюба, какое я нашел в
Тарасове, была преданность поэзии как явлению, а не слепая преданность отдельным
именам. Он любил и Маяковского, и Есенина, и Пастернака, и Цветаеву, но защищал и
Кирсанова, когда того обзывали так: «У Кирсанова три качества: трюкачество,
трюкачество и еще раз трюкачество». Тарасов открыл мне не произносившиеся тогда
имена Павла Васильева, Бориса Корнилова. Он при первых публикациях сразу угадал
сильный талант Вознесенского и впоследствии, будучи редактором журнала «Физкуль-
тура и спорт», напечатал там его поэму, имевшую к спорту весьма косвенное
отношение. Мы стали друзьями на всю жизнь. Но в дружбе двух людей, пишущих
стихи, иногда бывает так, что один из них относится к стихам другого с
покровительственной снисходительностью. Такое отношение могло быть у Тарасова ко
мне, но получилось, к сожалению, наоборот. Молодости свойственна переоценка себя и
недооценка других. Я очень любил Тарасова, но к стихам его относился как к
любительству, хотя многое мне в них нравилось. Я считал, что если буду хвалить его
стихи, то невольно подтолкну на тот путь, для которого я не считал моего поэтического
учителя достаточно вооруженным,
сломать ему жизнь. Поэтому я бывал намеренно сдержан в оценках его стихов, «чтобы
не задурять хорошему человеку голову», как я самооправдывался. Первые про-
фессиональные поэты, высоко оценившие стихи Тарасова, были Антокольский и
Межиров, а я к их числу не принадлежал. Я продолжал упорствовать. В Тарасове я
больше видел воспитателя поэтов, чем поэта. Cko.il
74
ко сил он положил в московском объединении Поэтов на воспитание молодых! Как
он был беспристрастно строг и вместе с тем пристрастно восторжен в своих разговорах
с ними! Я мечтал о том, что мы вместе с Николаем Александровичем будем издавать
журнал, ставящий перед собой прежде всего литературно-воспитательные цели.
Лучшего человека, чем он, для этого трудно и представить! На похоронах Тарасова
журналист Алла Гербер, работавшая с ним в последнее время В журнале «Экран»,
сказала: «Тарасов пришел к нам в редакцию первого апреля. Мы опасались нового
зама, почти не зная его до этого. И вдруг он оказался таким чудесным человеком, что
нам это показалось первоапрельской шуткой». Умер он тоже первого апреля, но это уже
горькая правда.
Когда я потом перечитал его последнюю книгу «Впечатления», затем все
предыдущие и вместе с его вдовой — Еленой Павловной, прекрасной женщиной,— мы
перебрали его еще неопубликованные стихи, то я вдруг понял, что, сразу увидев в
Тарасове замечательного человека, превосходного редактора, поэтического воспи-
тателя, одновременно не рассмотрел в нем по затума-ненности души своей тонкого,
своеобразного поэта.
Тарасов мне всегда говорил, что не надо страшиться ранней профессионализации,
сам, однако, не стремясь к ней/ Его поэтическое развитие оказалось вследствие этого
замедленным, но замедленность не есть опоздание навсегда. Как говорят шахматисты,
он потерял темп, по выиграл качество. Может быть, у него нет таких общепризнанных
образцов, как у многих поэтов его поколения, но зато у него нет огромного количества
плохих, скороспелых стихов, как у большинства из нас, профессионалов. У стихов
Тарасова нет замаха на «эпохальную широту», но истина познается не только в шуме
знаменитых водопадов, но и в плеске родников, ничем не знаменитых, но пленяющих
по сравнению с их знаменитыми собратьями спокойствием и благородством своей
чистоты. Пример Тарасова говорит о том, что можно и не профессионализируясь в