Талант есть чудо неслучайное

Евтушенко Евгений Александрович

Студенческое и монашье И воинское навсегда!

62

Не случайно соединение этих трех качеств. Студенческое— это вечная несгибаемая

мятежность, ищущая бури; монашье (сказано это, разумеется, символически) —

иноческая отрешенность, пименовское бесстрастие в оценке событий; и, наконец,

воинское — это бесстрашная готовность защитить то, что исповедуешь и

проповедуешь.

В понятие «воинское» входит как обязательное условие и умение владеть

поэтическим

оружием. Некоторые поэты в известных строчках Некрасова: «Поэтом

можешь ты не быть...» — радостно усмотрели индульгенцию, разрешающую им

полную «шаляйваляйность» формы. Но ведь Некрасов эти слова не обращал к

профессиональным поэтам. Павел Антокольский даже в своих неудачных,

риторических стихах никогда не роняет профессионального достоинства. Причины его

неудач чисто психологические, но отнюдь не объясняются расхлябанностью слова,

столь свойственной многим из нас. Антокольский даже в неполучившихся постановках

своего поэтического театра держит класс. Некоторые его стихи можно упрекнуть в

высокопарности, но никогда — в явном равнодушии к слову, в очевидной безвкусице.

Стих Антокольского обычно отличает мускулистая сконцентрированность. Поэт не

позволяет себе студенистую размазню:

Я люблю тебя в дальнем вагоне, В желтом комнатном нимбе огня, Словно танец и

словно погоня, Ты летишь по ночам сквозь меня...

Самое удивительное — это то, что при перечитывании Антокольского замечаешь:

пожалуй, лучшие его стихи написаны за последние годы. Что это означает?

Это значило, что не пора еще, Что и завтра тоже не пора. Строящий, стареющий,

сгорающий. Жил я, как цари и мастера!

Так появились неповторимо зачаровывающая «Баллада о чудном мгновении»,

гениальное стихотворение о гениальном Босхе, блестящий стихотворный коротко

63

метражный фильм о выстреле в Сараеве, накаленная «Электрическая стереорама»,

мудрая, хитроватая «Скачка о боге», драчливая, озорная ода Маяковскому, эл-М1 некий

гимн бушующей молодой плоти — «Циркачка».

Это же уму непредставимо, что такие строки напи-еаны поэтом, которому за

семьдесят пять!

...И мы сплелись в немой раскачке, В той, что не нами начата. Не ты одна, а все

циркачки С трапеций -надают в ничто...

Или:

Что ж! Значит, дальше не поедем. Разорван беглый наш союз. С тетрадью, как

цыган с медведем, Я на распутье остаюсь.

Великолепен язвительный монолог, так сказать, под Ванавес, Но поэт, надевший

маску балаганного зазы-налы, гипнотизирует опускающийся занавес, заставляет его

застыть в воздухе:

Вот

она — предельная вершина! Вот моя прядильная машина,— Ход ее не сложен,

не хитер. Я, слагатель басен и куплетов, Инфракрасен, ультрафиолетов, Ваш слуга,

сограждане, — и следо... Вателыю — бродяга и актер...

Это. стихи человека, по-цыгански весело перелукавив-пкго время, доказавшего

своей судьбой, что мастерство — эликсир вечной молодости.

Но мастерство всегда тактично.

И когда Антокольский через столько лет снова воз-иращается к теме погибшего на

фронте сына, стих его сбрасывает театральные одеяния, становится строг, обнажен:

Сны возвращаются из странствий, Их сила только в постоянстве. ...Из сечной ночи

погребенных Выходит юноша-ребенок.

...Он только помнит, смутно помнит Расположенье наших комнат... ...Он замечает

временами Свое родство и сходство с нами. Свое сиротство он увидит, Когда на

вольный воздух выйдет.

117

Возраста для Антокольского не существовало, а были лишь жизнь и смерть.

Впрочем, и смерть — только как грань, за которой брезжит возможность иного про-

должения. «Время подчиняется тем же законам линейной перспективы, что и

пространство. Чем дальше время удалено от нас, тем меньше кажется нам расстояние

между отдельными его отрезками».

Поэтому выглядят почти реалиями лукавые сказки Антокольского, где поэт и Зоя

встречают в Париже двадцатых годов Вийона, где на похоронах Гоголя плачет

Хлестаков, где русский гуляка Ульян Копьетряс застолм ничает с Шекспиром.

Антокольский воспитал несколько поколений русских; поэтов. Но никогда ни для

кого из нас он не был ни добреньким Савельичем, ни устрашающим мэтром с

дидактически подъятым перстом. Он всегда был и оста! ется ровесником всех

входивших и входящих в литературу поэтов — может быть, только чуть их помудрей.

Блажен мастер, который может сказать себе в утешение: «Моя жизнь продолжается

в других». Но более блажен тот, кто может сказать так: «Моя жизнь продолжается в

других, но и я сам продолжаюсь».

1973

ПОД КУПОЛОМ И НА ЗЕМЛЕ

Г оду в сорок пятом я, тогда еще мальчишка, на вечере одного стихотворения

впервые увидел и услышал Семена Кирсанова. Когда его объявили, раздались какие-то

особенные аплодисменты, аплодисменты, заранее улыбающиеся, я сказал бы —

предвкушающие аплодисменты. Действительно,то, Что до этого было просто чтением

стихов, превратилось н зрелище. Уже седеющий хохолок, сохранивший юношескую