Талант есть чудо неслучайное
Шрифт:
переосмысление заимствуемого культурного опыта, тогда даже реминисценции
приобретают стереоскопичность перво-зданности.
Ощущение первозданности дает не только переосмысление, но и перснаписание.
Именно так, насвежь, переписан Антокольским Исроним Босх, гениальный живописец,
на много лет обогнавший свою эпоху:
Я завещаю правнукам записки, Где высказана будет без опаски Вся правда об
Йерониме Босхе. Художник этот в давние года Не бедствовал,
Хотя и знал, что может быть повешен На площади, перед любой из башен, В знак
приближенья Страшного Суда.
Вроде бы версификационное стихотворение «Манон Лсско» заканчивается таким
пронзительным, выстраданным четверостишием:
А если вдуматься серьезно, Не так уж это тяжело — Погибнуть пямо или поздно.
Да ведь п. ПОЗДНО подошло!
И даже некоторая потрепанность романтического реквизита забывается, и
картонный меч наливается стальным блеском истинности.
То, что. Антокольский долгое время был актером, а йогом режиссером, сказывается
— его поэзия открыто кмтральна. Но ведь было же сказано: «Если даже Вы п это
выгрались — Ваша правда, так надо играть». И недаром Петр Первый грозно
восклицает у Антокольского:
Строю не в площадном балагане. Служба государству есть ФЕАТР!
Театр своей поэзии Антокольский всегда понимал I службу Родине, ее людям, ее
поэзии. Ему, как лю-0 . полноценно культурному человеку, чужд какой бы
Ваг. Евтушенко
113
то ни было снобизм —это прибежище замаскированного бескультурья. Конечно,
Антокольский прекрасно отдает себе отчет в том, что утилитаризация искусства
опасна:
Искусство делают из глины, Гаданья, гибели, огня. Я данник этой дисциплины, Не
осуждайте же меня!
Но в одной стране, попав в гости к преуспевающему коллеге, который, плотно
закрыв двери, предлагает гостям погрузиться в нирвану мировой поэзии, записанной на
магнитофон, Антокольский восстает против того, чтобы поэзия, как галерный раб,
была прикручена к бобинам стереофонического Будды:
Поэзия! Где ты? Кто ты?
Зачем твой день отсверкал?
Немедля покинь пустоты
Волшебных этих зеркал!
...Оденься звездным сияньем,
С полночной слейся толпой,
Осмелься жить подаяньем. (Замечательная
строчка! — Е. Е.)
И смейся. И плачь. И пой!
Сила поэзии Антокольского в том, что после отблиставшего спектакля она
осмеливается жить подаянием и с шапкой в протянутой руке идет к людям, не стыдясь
просить великой милостыни участия, сопереживания. Это не попрошайничество
версификатора с «чужим ребенком на руках», как писал Баратынский,
доверчивость настоящего искусства к тем, ради кого оно существует, даже если порой
платится за излишнюю доверчивость. Искусство, лишенное доверчивости, обречено на
моральное бесплодие. Доверчивость поэта — это думание и чувствование вслух.
Пошляк, рутинер спрашивает Ньютона:
— Но, боже милосердный, что за ветер Умчал вас дальше межпланетных сфер?
— Я ДУМАЛ, — Ньютон коротко ответил, — Я к этому привык. Я думал, сэр.
Казалось бы, в понятие «поэт» входит обязанность думать, однако некоторые
удручающие примеры свидетельствуют о том, что кое-кто предпочитает думанию
сомнительный уют бездумности, надежно защищенный
114
крепостными стенами бескультурья. Опасен и снобизм, манерно кокетничающий
цитатами, надерганными у Всех —от Джойса до Василия Васильевича Розанова,— НО
бескультурье — это снобизм наоборот, когда по чьим-то стихам становится ясно, что их
автор вряд ли читает, кроме журнала «Крокодил» и газеты «Фут-хоккей». При всём
моем уважении к этим печатным органам, такая ограниченность круга интересов
досадна.
Пример нашего старейшины Антокольского, высококультурного, думающего поэта
и вместе с тем не гронутого позолоченным тленом, говорит о том, что быть по-
настоящему живым, молодым невозможно без освоения культуры, без ее осмысления.
Внутренняя культура — лучшая вакцина от эпидемии равнодушия. Внутренняя
культура — залог вечной молодости. На чистых эмоциях, на запахах и красках первых
впечатлений нельзя долго продержаться, если инстинкт жизни Не будет подкреплен
знанием жизни. Из неумных рук Время ускользает, даже если эти руки поначалу обла-л
мот юношеской хваткой.
Спор об интеллектуальной и о какой-то другой поэзии разрешается просто:
неинтеллектуальной поэзия быть не может. Поэзию может двинуть на новую ступень
только тот поэт, кто по праву себя чувствует нас-нином опыта великой русской
интеллигенции. Об Втой интеллигенции Антокольский сказал так:
Мы живы.
Нам рано на убыль.
Мы — Хлебников, Скрябин и Врубель,
И мы не хотим умирать!
А все, что росло, распирая Гроба человеческих лбов, Что шло из губернского края В
разбеге шлагбаумных столбов, Что жгло нескончаемым горем Пространство метельной
зимы, Что жгло молодые умы Евангельем и алкоголем И Гоголем, — все это МЫ!
Да, мы!
Что же выше и краше, Чем мчащееся сквозь года. Чем наше сегодня, чем наше