Талант есть чудо неслучайное
Шрифт:
Если бы ранний Смеляков писал об Аввакуме, он наверняка начал бы с
антирелигиозных разоблачений. Поздний Смеля-
101
ков написал: «Ведь он оставил русской речи и прямоту, и срамоту, язык мятежного
предтечи, светящийся, как угль во рту». Лучшие поздние стихи Смелякова никогда не
отрекались от молодости, но они были той концентрацией всего опыта эпохи, которая
немыслима без проверки молодости зрелостью.
Смелякову были одинаково
приукрашивание, ибо и то и другое есть отступление от законов большой правды,
большой литературы. Меняясь вместе с эпохой, Смеляков в одном оставался прежним:
до самой смерти он мучительно воплощал в поэзии идеалы своей молодости. Одним из
этих идеалов было ощущение всей страны, всей ее истории как личной собственности
— ощущение социалистического первородства. Многие слова из песни Лебедева-
Кумача и Дунаевского «На просторах родины чудесной...», которую когда-то и я пел в
хоре школьников, с исторической неизбежностью умерли. Но до сих пор во мне что-то
вздрагивает, когда я вспоминаю две строчки из другой песни: «Человек проходит, как
хозяин необъятной Родины своей». Это хозяйское, социалистическое чувство Родины
было у Смелякова необыкновенно напряженное, постоянно вибрирующее до конца его
жизни. Смеляков не только воплощал реальность социализма в своей поэзии — он сам
был его реальностью, его воплощением. Иногда Смеляков впадал в ложную
пафосность, но у лучших его стихов была поистине державная поступь. Русская
история вошла в само существо его поэзии, и он понимал, почему «с закономерностью
жестокой и ощущением вины мы нынче тянемся к истокам своей российской старины».
И в то же время он опасался: «Но в этих радостях искомых не упустить бы на беду
красноармейского шелома пятиконечную звезду». Он любил слово «Россия», но с
упрямством человека, не меняющего своих идеалов, писал и в молодости: «И разве это
смерть, когда работает Союз!», и в поздней зрелости даже в лирические нежные стихи
вставлял именно это слово, которое так любил: «Их есть и теперь по Союзу немало в
различных местах, таких кобыленок кургузых в разбитых больших хомутах». Смеляков
не принимал социализма без интернационалистического чувства. Он писал и «Оду
русскому человеку», и для него было совершенно есте
102
ственно написать с такой покоряющей мягкостью: «Сам я знаю, что горечь есть в
улыбке моей. Здравствуй, Навел Григорьич, древнерусский еврей!», и очарованно
вспомнить «красный
не по газетному, а по собственному заказу писал и о Мартине Лютере Кинге, н о
Патрисе Лумумбе, и о испанском поэте-заключенном Маркосе Ана, и о Стеньке Разине,
плывущем по реке Амазонке,, и про «Кольцова мрачный хохоток» во время
гражданской войны в Испании. Даже шорох бамбуковых штор из Вьетнама тревожил
его на даче, вырывая из наконец-то заслуженного покоя. Разительное моральное
превосходство над теми нашими поэтами, которые, совершая туристские вояжи за
границу, не находят там никаких социальных тем, занимаясь лишь ностальгическими
вздохами по родным оставленным березкам. В Смелякове была особая, идущая прямо
от Маяковского, не искусственно привнесенная, а выношенная во время всех
испытаний, лирическая социальность. Классика не социальной быть не может.
6
Только большом поэт может выра-: зить неясное ощущение с такой пе-
чалью и точностью.
(Я. Смеляков. Из статьи о стихах А. Твардовского)
Все сказанное о социальности поэта, о его гражданственности ничего не стоит, если
у поэта нет таланта. Социальность от бездарности не выручает. Гражданственность не
индульгенция за «плохопись». Плохо написанная правда — уже неправда. Классика —
это не только общественное, но и художественное величие. Поэзия Смелякова есть
явление общественное только Потому, что это высокая поэзия, с золотым клеймом
мастера. Это золотое личное клеймо прежде всего интонация. Смеляковская интонация
менялась, но всегда оставалась собственной.
1 Я увидел каменные печи
и ушел, запомнив навсегда, как поет почти по-человечьи в чайниках кипящая вода.
56
Жестокое, железное:
Мамонты пятилеток сбили мои клыки...—
переходит в грустное, тончайшее:
Юноша мягкой тряпкой поршни не оботрет.
Какая печаль и точность в этом эпитете! Вот державно, раскатисто, как будто шаги
Петра по свайным настилам строящегося Петербурга:
День — в чертогах, а год в дорогах. По-державному широка в поцелуях, слезах,
ожогах императорская рука.
Вот прозрачно и шемяще, с тоской и радостью последней любви:
Ты возникла в моей вселенной, в удивленных глазах моих из светящейся мыльной
пены да из пятнышек золотых. Обнаженные эти руки, увлажнившиеся водой, стали
близкими мне до муки и смущенности молодой.