Талант есть чудо неслучайное
Шрифт:
Так они шли вперед втроем и только в последний момент поменялись местами.
«Поменялись как — не знаем сами, виноватить в этом нас нельзя — так же, как
нательными крестами пьяные меняются друзья».
96
4
Он был те годы с теми, кто не вилял, а вел. Его мололо время, и он его молол. И
вышел толк немалый из общих тех забот: и время не пропало, и он не пропадет...
(Я. Смеляков)
Биография Смелякова — с черными дырами разрывов. Сначала
тридцать пятом: ни аплодисментов, ни нападок, ни корешей пообок. II 1948 году
выходит книга «Кремлевские ели» — в ней густые, с острым привкусом железа, стихи
нового качества— «Земля», «Кладбище паровозов», «Если я заболею...», «Пряха»,
«Портрет», «Милые красавицы России». Книга сразу ставит Смелякова из полунебытия
в первые ряды. Это уже не просто «горячка парня» вместе «с мастерством художника,
который все-таки умеет рисовать». «Все-таки» уже неприменимо к мастеру. Лицо
поэзии Смелякова урезчилось — на нем глубокие складки не инстинктивной, как
раньше, а выстраданной гражданственности. «Но осталась земля под ногтями, и под
сердцем осталась она. Чтоб ее не кручинились кручи, чтоб глядела она веселей, я возил
ее в тачке скрипучей, так, как женщины возят детей». «Я стал не большим, а огромным
— попробуй тягаться со мной! — как башни Терпения — домны стоят за моею
спиной». Стихами Смелякова снова начинают зачитываться, но его самого уже не так
радуют аплодисменты, как в юности. «Идет слепец с лицом радара, беззвучно так же,
как живет, как будто нового удара из темноты далекой ждет».
Первый раз я увидел Смелякова, если не ошибаюсь, в 1950 году, на обсуждении
литинститутских поэтов — Ваншенкина, Солоухина, Федорова. Ему было всего
фидцать семь, а выглядел он лет на пятьдесят: главное, что запомнилось, —
мрачноватая сутулость. Он вы-с гупал на обсуждении, держа в руке коробок спичек, с
маленьким, но жестким грохотом постукивая им по краю трибуны. Обращаясь к
Солоухину, читавшему
51
стихи о Марсе, он сказал с невеселой усмешкой: «Я тоже писал о Марсе, и мне за
это здорово досталось от жителей Земли...» К Смелякову снова ходили на поклон
молодые поэты, но они знали на память уже не «Любку Фейгельман», а «Хорошую
девочку Лиду». Снова черная дыра. Отчаянье. Оно вдруг концентрируется в
нечеловеческое усилие, и засвечивает магический кристалл, внутри которого возникает
Яшка, в чьих глазах «вьется крошечный красный флаг, рвутся маленькие снаряды», и
Зинка, с индустриальной высоты докатившаяся до крамольного рукоделья: «И, откатясь
немного
равнодушная планета».
Уже стареющий поэт вызвал видение своей такой короткой юности, и оно спасло
его. Возвращающегося Смелякова, еще даже не зная, что он написал «Строгую
любовь», на перроне встречают поэты уже не как равного, а как учителя. Его поэзия не
была в отсутствии, ее цена выросла. «Чем продолжительней молчанье, тем
удивительнее речь». На вокзале Луконин снимает с него ватник, надевает на него
черную кожанку, с которой Смеляков потом никогда не расстанется. В квартире у
Луконина он, тощий, остролицый, безостановочно пьет и ест и то и дело ходит в
кухню, проверяя, есть ли что-нибудь в холодильнике, хотя стол ломится от еды. Его
отяжелевший взгляд падает на двадцатндвух-летнего поэта, глядящего на него с ужасом
и обожанием. «Ну, прочтите что-нибудь...» — неласково, с каким-то жадным страхом
говорит ему Смеляков. Молодой поэт читает ему «О, свадьбы в дни военные...... Смеля-
ков выпивает стакан водки, уходит в другую комнату, там ложится прямо с ногами в
грубых рабочих ботинках, смазанных солидолом, на кровать, и долго лежит и курит.
Молодого поэта посылают за ним, укоряя в том, что он «расстроил Яру». Молодой поэт
входит в комнату, где, судорожно пуская дым в потолок, лежит и думает о чем-то
человек, почти все стихи которого он знает наизусть. «Вам не понравилось?» — спра-
шивает молодой поэт. «Дурак... — в сердцах говорит ему учитель, с какой-то только
ему принадлежащей, неласковой нежностью. — Пойдем водки выпьем. Л закуска еще
есть?»
52
Выход «Строгой любви», а затем долго ждавшего своего часа «Памятника» был
взлетом признания Смелякова. Его поэзия с героической целомудренностью воссоздала
мир его молодости, отдав этот мир в навеч-пое владение молодости других. Его
учительство было для нас, молодых поэтов, неоспоримо. Некоторые поэты были
отдаленнее от нас, как объективно влияющие светила, до которых трудно дотянуться, а
дотянешься и порой инстинктивно отдернешь руку — до того обжигающе и холодно.
Прикосновение к Смелякову иногда тоже обжигало, но оно было доступнее, возможнее.
Перефразируя Винокурова, Смеляков был нашим старшим Гамлетом, с которым
«вместе мерзли мы, и мокли, п запросто сидели у костра». Смеляков порой позволял
себе вспышки такой грубости, которые мы прощали только ему. Эта грубость была