Талант есть чудо неслучайное
Шрифт:
сложным для неподготовленных к поэзии людей, ни слишком упрощенным для людей,
съевших, как говорится, собаку в поэзии. В этой народной эпопее нет ни одного
миллиграмма фальши, поiому что ариадниной нитью в лабиринте войны для
Твардовского был характер подлинного героя — русского солдата. Глава «Переправа»
— это памятник, Высеченный не из рационально подобранного скульптурного
материала, а из страданий человеческих, из народного горя.
Люди
Шли на дно, на дно, на дно.
В поэме «Дом у дороги», ища единственно точного выражения чувств вернувшихся
солдат, Твардовский опять возвращается к народному:
Коси, коса, пока роса. Роса долой, и мы домой.
Но вот «кроясь дымкой, он уходит вдаль, заполненный товарищами берег». Жизнь
приносит новые потря-Сения. Потрясения приводят к переосмыслению пройденного
пути. Что-то основное остается бессомненным. Но возникает тема искупления за
собственное молчание в прошлом о том, что стало сказано только сейчас, да н то не
поэтом. Так возникает тема «За далью — даль». Признак слабости — вину за
собственное молчание возлагать на других. Признак силы — найти вину в самом себе.
Именно этот священный принцип литера-Гуры девятнадцатого века, чьим учеником
был Твардов-I I пи. помогает ему написать разоблачительный образ Именно не какого-
либо обобщенного внешнего редак-Гора, а обобщенный образ редактора внутреннего.
«Ты — лень моя, ты — сон дурной», — пишет Твардов-
83
ский, невольно перекликаясь с Пастернаком: «И тот же нравственный тупик при
встрече с умственною ленью». Только ли в лени дело? — можно задать вопрос. Но
умственная лень порождена часто ленью моральной, а эта лень — понятие весьма
широкое, включающее в себя и трусость, и равнодушие, и духовные поддавки, и
социальный конформизм. Глава о старушке, входящей без пропуска в Кремль,
исполнена местами шекспировской силы.
Люди забывают часто простую истину, что все они смертны. Они хотят
отгородиться от сознания своей смертности суетой, а ведь мысль о смерти должна не
пугать, а облагораживать. Есть три принципа отношения к смерти. Первый принцип:
«Все равно умрешь. Хватай, что можешь!» Второй принцип: «Все равно умрешь.
Живи, как живется». Третий принцип: «Живи для других, и ты не умрешь!»
Твардовский, прорываясь от запаха серы, идущего от внутреннего редактора, к
очистительному нравственному простору, зовет в поэме «За далью — даль» именно к
третьему принципу. Собственно говоря, и смерть — это тоже та даль, за которой есть
«своя, иная даль», — которая, может быть, зовется «бессмертие».
Некоторые
выносят суждение явно не в пользу второго. Но надо ли сравнивать эти совершенно
различные по задачам произведения?
Вместе со «Страной Муравией», с «Василием Теркиным», с «Домом у дороги», со
многими мажорными или грустными стихами о России, о ее людях, ее природе, о
самом себе и его сатира является тем оттенком, который помогает понять время.
Пафос отрицания сам по себе бесплоден, но без отрицания подлости невозможно
утверждение будущего. Твардовский не был рожден трибунным поэтом, например, не
любил читать стихи с эстрады, но сила гражданского духа придала его поэзии,
независимо от желания автора, черты трибунности.
Если говорить о чисто профессиональных особенностях мастерства Твардовского,
то не лишне заметить, что его творчество является одним из доказательств того, что
поэзии вовсе не противопоказана повествова
«4
тельность, сюжетность. Формула «поэзия — это то, что не 1ьзя высказать прозой»
вообще, на мой взгляд, сомнительна. Поэзия — это то, что можно высказать про-iDii,
но лучше стихами. А если высказанное стихами мы не можем постфактум поставить в
прозе, то это признак мастерства поэта, а вовсе не пропасти между ;11сй и прозой. У
меня есть несколько любимых сти-котворений мировой поэзии. Это «Я вас любил,
любовь еще, быть может...» Пушкина, «Наедине с тобой, брат...» Лермонтова,
«Девушка пела в церковном хо-|н\..» Блока, «О, знал бы я, что так бывает...» Пастер-
нака, «Завещание» Вийона, «Мэри Глостер» Киплинга — и среди них стихотворение
Твардовского «Две строчки»:
Из записной потертой книжки Две строчки о бойце-парнишке, Что был в сороковом
году Убит в Финляндии на льду.
Лежало как-то неумело По-детски маленькое тело. Шинель ко льду мороз прижал.
Далеко шапка отлетела.
Казалось, мальчик не лежал,
А все еще бегом бежал,
Да лед за полу придержал...
Среди большой войны жестокой, С чего — ума не приложу, — Мне жалко той
судьбы далекой, Как будто мертвый, одинокий, Как будто это я лежу, Г"риме-;зший,
маленькие, убитый На той войне незнаменитой, Забытые, маленький лежу.
Заметьте, что все выше перечисленные мной стихи, пожалуй, можно пересказать и
прозой, — разумеется, хорошей прозой. В них есть элемент дневниковой по-
нествовательности, они не отягощены сложными метафорами, не построены на