Талант есть чудо неслучайное
Шрифт:
Цветаевский характер был крепким орешком — в нем была пугающая воинственность,
дразнящая, задиристая агрессивность. Цветаева этой воинственностью как бы искупала
сентиментальную слюнявость множества томных поэтессочек, заполнявших в то время
своей карамельной продукцией страницы журналов, реабилитируя само понятие о
характере женщин, показывая своим примером, что в этом характере есть не только
кокетливая слабонервность, шармирующая пассивность,
мастера.
Я знаю, что Венера — дело рук, Ремесленник, — я знаю ремесло.
В Цветаевой ничего не было от синечулочного суфражизма — она была женщиной
с головы до пят, отчаянной в любви, но сильной и в разрывах. Мятежни-чая, она иногда
признавала «каменную безнадежность всех своих проказ». Но — независимостью
всего своего творчества, своего жизненного поведения она как еще
74
никто из женщин-поэтов боролась за право женщин иметь сильный характер,
отвергая устоявшийся во многих умах женский образ женственности, саморастворения
в характере мужа или любимого. Взаиморастворение двоих друг в друге — это она
принимала как свободу и так умела радоваться пусть недолгому счастью:
Мои! — и о каких наградах. Рай — когда в руках, у рта — Жизнь: распахнутая
радость Поздороваться с утра!
Где же она — мятежница, гордячка? Какие простые, выдышанные, любящие слова,
под которыми подпишется любая счастливая женщина мира. Но у Цветаевой была своя
святая самозаповедь: «Я и в предсмертной икоте останусь поэтом!» Этого она не
отдавала никому ни за какое так называемое счастье. Она не только умела быть
счастливой, но умела и страдать, как самая обыкновенная женщина.
Увозят милых корабли,
Уводит их дорога белая...
И стон стоит вдоль всей земли:
«Мой милый, что тебе я сделала?»
И все-таки счастью подчиненности в любви она предпочитала несчастье свободы.
Мятежница просыпалась в ней, и «цыганская страсть разлуки» бросала ее о бездомное
«куда-то»:
Как правая и левая рука — Твоя душа моей душе близка.
Мы смежены блаженно и тепло, Как правое и левое крыло.
Но вихрь встает — и бездна пролегла От правого — до левого крыла!
Что было этим вихрем? Она сама. То, что блюстители морали называют
«вероломством», она называла верностью себе, ибо эта верность — не в подчинении, а
в свободе.
Никто, в наших письмах роясь, Не понял до глубины, Как мы вероломны, то есть —
Как сами себе верны.
40
Я не знаю ни одного поэта в мире, который бы столько писал о разлуке, как
Цветаева. Она требовала достоинства в любви и требовала
ставании, гордо забивая свой женский вопль внутрь и лишь иногда его не удерживая.
Мужчина и женщина при расставании в «Поэме Конца» говорят у нее, расставаясь, как
представители двух равновеликих государств с той, правда, разницей, что женщина
все-таки выше:
— Я этого не хотел.
Не этого. (Молча: слушай!
Хотеть, это дело тел,
А мы друг для друга — души.)
Но могут ли обижаться мужчины на женщину-поэта, которая даже самому
любимому своему на свете человеку— Пушкину — в воображенном свидании отказал-
а опереться на его руку, чтобы взойти на гору. «Сама взойду!» — гордо сказала
мятежница, внутри почти идолопоклонница. Впрочем, я немножко спутал и упростил
ситуацию. Гордость Цветаевой была такова, что она была уверена: Пушкин уже по ее
первому слову знал бы, «кто у него на пути», и даже не рискнул бы предложить руку,
чтобы идти в гору. Впрочем, в конце стихотворения Цветаева все-таки сменяет
гордость на милость и разрешает себе побежать вместе с Пушкиным за руку, но только
вниз по горе. Отношение Цветаевой к Пушкину удивительно: она его любит, и ревнует,
и спорит с ним, как с живым человеком. В ответ на пушкинское:
Тьмы низких истин нам дороже Нас возвышающий обман —
она пишет: «Нет низких истин и высоких обманов, есть только низкие обманы и
высокие истины». С какой яростью, даже, может быть, переходящей в женскую
карающую несправедливость, говорит Цветаева о жене Пушкина за то, что та после
Пушкина позволила себе выйти за генерала Ланского. Впрочем, эта интонация, уже
самозащитительная, звучит и в феноменальном стихотворении «Попытка ревности».
«После мраморов Каррары как живется вам с трухой гипсовой?» Маяковский боялся,
чтобы на Пушкина не «навели хресто
40
матийный глянец». В этом Цветаева — с Маяковским. «Пушкин — в роли
монумента? Пушкин — в роли мав-юлея?» Но опять вступает гордость профессионала.
«Пушкинскую руку жму, а не лижу». Своей великой гордостью Цветаева рассчиталась
за всю «негордость» женщин, утративших свое лицо перед лицом мужчин. I это ей
должны быть благодарны женщины всего мира. Цветаева мощью своего творчества
показала, что женская любящая душа — это не только хрупкая свечка, не только
прозрачный ручеек, созданный для того, чтоб в нем отражался мужчина, но и пожар,
перекидывающий огонь с одного дома на другой. Если пытаться найти