Талиесин
Шрифт:
— Что скажет твой господин?
— Владыка Пендаран, — фыркнул Хенвас, — доверяет мне во всем, что касается его дома. Более того, сейчас он наверняка корит себя, что заранее не предусмотрел такой простой надобности.
Харита рассмеялась.
— Спасибо, Хенвас. Уверена, владыке Пендарану не за что будет себя корить, покуда ты приглядываешь за его нуждами.
— Всегда рад служить тебе, госпожа.
Когда через некоторое время пришел Талиесин, она показала ему пергамент и рассказала о своем намерении.
— Такое
— Нет, — отвечала она, — у меня нет бардовского дарования. Однако расскажи про свою жизнь, чтобы мне записать и ее.
Талиесина смутила мысль о возможности записать то, что прежде передавалось изустно, однако Харита настояла, и он начал рассказывать про свою жизнь, включая то, что слышал от Эльфина и Ронвен. На следующий же день она принялась записывать услышанное пером, которое сделал ей Талиесин. Нанося слова на выделанную телячью кожу, она чувствовала облегчение от томительной скуки.
Так возник заведенный порядок, сохранявшийся все долгие месяцы заточения: с утра она завтракала и писала все утро, Хейлин приносила обед, они с Талиесином ели и разговаривали — иногда про ее жизнь, иногда про его видение Летнего царства; он настолько подробно описывал свои мысли, что она воспринимала их почти как свои. Посте обеда Харита отдыхала. Иногда ее кровать выносили во двор, рядом сажали кречета. Ужинала она снова в комнате, а когда зажигали свечи и лучины, то открывали двери, чтобы до нее долетало пение Талиесина. Закончив петь, бард поднимался к ней, и они завершали день так же, как начали, — в объятиях друг друга.
Шли дни, и повествование на пергаменте удлинялось. Пришла осень, убрали плоды, наступили зимние морозы. Порою Харита просыпалась среди ночи, бралась за перо и писала, чтобы прогнать ни на миг не отступавший страх. Талиесин вставал с первыми проблесками зари и видел ее, закутанную в белый овечий мех, склоненную над свитком, с пальцами, перемазанными чернилами, строчащую без остановки.
— Тебе надо спать, — говорил он.
Она печально улыбалась и говорила:
— Сон не успокаивает меня, любимый.
Она писала короткими тусклыми днями, но чаще — при свечах, окруженная жаровнями с углями. Она писала длинными зимними ночами, она бралась за перо, даже когда Талиесин пел в зале под ней. Она писала, а его песня доносилась, как музыка Иного Мира, и время, хоть и медленно, но текло.
Однажды, ближе к началу весны, Харита ощутила первую схватку. Талиесин, сидевший в кресле рядом с кроватью, заметил, как гримаса боли прошла по ее лицу.
— Что с тобою, душа моя?
Она уперлась головой в деревянный кроватный столбик, обхватила руками круглый живот.
— Думаю, пора звать Хейлин.
Повитуха только взглянула на Хариту и, положив ей ладонь на живот, сказала:
— Молись своему Богу, девочка, пришло время рожать.
Харита ухватила Талиесина за руку.
— Мне страшно.
Он встал рядом на колени и погладил ее волосы.
— Ш-ш-ш. Помнишь свое видение? Кто была женщина с ребенком, если не ты?
— А теперь чтобы духу твоего здесь не было, — вмешалась Хейлин. — Иди, и чем дальше, тем лучше. А по дороге разыщи Руну, если хочешь, чтоб от тебя твоей женушке был хоть какой-то прок.
Талиесин не двинулся с места, но Харита сказала:
— Делай, как она говорит, только будь близко, чтоб услышать, когда ребенок в первый раз закричит.
— Иди и приведи Руну, — сказала Хейлин, подталкивая его к двери.
Мучительные схватки вошли в постоянный ритм, мышцы напрягались и расслаблялись только для того, чтобы напрячься снова. Так продолжалось все утро. Талиесин стоял у дверей, пока Руна не позвала Эйддона и тот не увел барда.
— Это надолго, — сказал ему Эйддон. — Поедем, поохотимся. Нам обоим полезно проветриться.
Талиесин неуверенно обернулся на закрытую дверь.
— Поехали, — настаивал Эйддон. — Мы вернемся прежде, чем что-нибудь произойдет.
Талиесин нехотя согласился. Закутавшись в меха, они выехали из виллы. Охота не задалась: Талиесин думал о другом, ехал не глядя и раньше времени вспугивал дичь. Эйддон призывал его быть внимательнее, но сам не тревожился о добыче — его делом было занимать Талиесина. Хотя ездили они долго, Эйддон постарался, чтоб вилла ни разу не попалась им на глаза.
Наконец Талиесин натянул поводья и сказал:
— По-моему, пора возвращаться.
Эйддон положил ему руку на плечо.
— Ты, мой друг, никуда и не уезжал.
— Я был таким неприятным спутником?
— Не то чтобы очень, но и гончие бывают поразговорчивее.
Талиесин вновь обратил взор к холмам.
— Мы еще поохотимся вместе, Мелвис Ваур. Однако сегодня рождается мой ребенок, и я должен быть рядом, хотя Хейлин почти ни на что не надеется.
— Это просто потому, что она многое в жизни повидала, — сказал Эйддон. — Но раз ты хочешь, вернемся сейчас.
Они прискакали на виллу, и Талиесин направился прямиком к своей комнате. У дверей тихо разговаривали Пендаран и Хенвас. Талиесин подошел и схватил короля за руки.
— Еще ничего, — отвечал Пендаран на незаданный вопрос в глазах барда. — Так уж оно бывает.
— Я велел приготовить все нужное, — произнес Хенвас. — Остается только ждать.
Наступил вечер, в очаги подбросили дров, в комнату внесли подсвечники. Когда открывали дверь, Талиесин успел разглядеть Хариту: она лежала на кровати, Хейлин держала ее за руки. Он хотел войти, но в этот миг ее лицо исказилось мукой. Харита закричала, замотала головой по подушке. Руна вышла из комнаты с охапкой окровавленных простынь, и дверь быстро закрыли.