Талисман
Шрифт:
В одном из залов видно было сквозь открытую дверь несколько стрелков, которые шли видимо караулить, потому что из раскрытого ящика разбирали патроны и прятали их в патронташи и по карманам.
Шум был повсюду, и какое-то нервозное, удручающее настроение носилось по темным коридорам и залам-клеткам.
Вот уже стояли мы в зале командования, и только то было мне удивительно, что никто не дежурил у входа в нее, и всякий кто хотел, имел ли дело или нет, заходил туда, потому что полно было там людей и тесно, как в магазине «Торговля» перед праздниками. Вспомнилось мне, как заходят у нас то ли в «Просвещение», то ли
Справа какой-то пан выдавал пропуска на другую сторону двум, видимо, польским дамам, потому что на польском объяснял им, где стоят наши караулы и как пройти нашу засаду возле сейма. Какие-то двое панов что-то обсуждали с грубым евреем, который, куря папироску, размахивал руками. Чуть дальше стояли кружком паны, которым молодой хорунжий что-то авторитетно объяснял — наверное, пришли разузнать ситуацию, потому что лица у них были поникшие, а глаза, казалось, ловили каждое слово голоусого стратега…
Здесь было еще более шумно, чем в коридоре, и накурено так, что облачко табачного дыма сумраком ложились на комнату.
Березюк подошел к противоположному углу зала, где за столиком, на котором лежали разбросанные тетрадные листы, помятые газеты, окурки, огрызки колбасы, объедок булки и большая карта с планом Львова, сидел главный командир нашего львовского гарнизона. Тучный, высокого роста, в расстегнутой рубашке, с сигарой в зубах, читал он что-то с карточки и водил пальцем по закорючкам улиц, видневшихся на развернутой карте, останавливаясь иногда на крестиках и кружочках, нарисованным красным и синим карандашом.
Повернул свою голову в нашу сторону, когда Березюк, приняв служебную стойку, стал давать отчет, и, не вынимая сигары из зубов, процедил низким баском:
— Говорю вам, панэ, не мешайте…
Я молча смотрел на эту сцену. А в моем воображении мысли чередовались, бросая на экран моего сознания появляющиеся и исчезающие образы, развевающиеся в этих облаках табачного дыма, носившегося над залом…
«…За столиком для игры в карты в послеобеденном настроении, которое повышают еще больше козыря на руках, больше подошло бы сидеть этому пану, а не за столом главного командира в тот миг, когда решается судьба столицы земли!..» — мелькнула первая мысль. Так и казалось мне, что вот-вот между сигарой и зубами протиснутся и упадут на отчетные карточки и стратегический план слова:
— А я говорил, панэ, — кто с одними трефами сидит, пусть поцелует стол, а не возлагает все надежды на третью даму! Да, панэ!..
И снова появилась мысль из самого таинственного уголка моего подсознания, что где-то я уже видел такое лицо… Ага — в древнем «Зеркале», которое когда-то издавал Корнило Устиянович, была постоянная рубрика с названием «Мы», а под ним такое же лицо с такой же головой, только вылезала она не из воротника стрелковой формы, а из воротничка реверенды священника.
Прошла минута.
Березюк заговорил снова. Но теперь голос его стал не таким, как прежде. Слова срывались остро и звонко падали на стол, за которым сидел командир. Кажется, эта резкость имела успех, потому что атаман снова повернул свою голову в нашу сторону и отозвался:
— Говорите, вы из главной почты, с отчетом? Давайте сюда, — протянул руку за отчетной карточкой. — Э, фю, фю!.. Что он здесь хочет!.. — пробормотал
Березюк поклонился молча и мы, пробравшись с трудом сквозь толпу все больше наплывающих людей, направились к залу, на котором висела табличка с надписью «VII а».
— Ну и командование! — сказал Березюк, когда мы проходили по коридору, и замолчал, не желая, видимо, обнаруживать свои мысли, что так и кипели в нем, перед простым стрелком, которого первым и последним долгом должно было быть безоглядное послушание руководящей власти. — А теперь прежде всего стоит помыться, — продолжил он, когда мы вошли в зал, где равно слонялись военные и мирные. Полно было здесь всяких военных принадлежностей и амуниции, а в одном углу возле кучки ручных гранат стояли сложенные рядами буханки хлеба.
А действительно, прежде всего нужно было помыться, потому что вот уже пятый день наши лица и руки не видели воды. Рассмотревшись минуту по залу, раздобыл где-то Березюк миску с водой и кусок мыла и начал, не обращая внимания на чужих людей, слонявшихся туда и обратно, раздеваться по пояс.
— Сейчас будет свободна, — сказал он мне, указывая на миску, — помойся и ты, кто знает, когда снова придется встретиться с водой и мылом. А вот и мой талисман, — продолжал, снимая с шеи маленький медальон, — видишь, счастливо перевел меня через Сциллу там, на Коперника… — И, улыбаясь, положил его на скамейку, на которую складывал свои вещи.
Умывшись, пошли мы во двор Народного дома, где, как сказали нам, стояла походная кухня и варилась еда. Возле кухни полно было изголодавшихся военных и мирных с жестянками в руках и без них, ожидавших своей очереди. Подкрепились как никогда. Не помню уже, что там было, да после такого долгого принудительного посту и не знаю даже, что не понравилось бы нам! И снова оказались мы в нашей «VII а», ожидая дальнейших приказов. А между тем нашлось все, чего жаждал командир Лискевич, потому что вскоре вбежал в наш зал хорунжий и крикнул:
— Командир взвода Березюк с главной почты?
Березюк подошел к нему и узнал, что все приготовлено, и что он повезет все в машине Красного Креста на свою прежнюю позицию.
— А ваш товарищ останется здесь до диспозиции главной команды. С вами едет пять минометчиков, пан командир взвода, — продолжал хорунжий.
Мы простились.
— Будь здоров, держись хорошо, — сказал Березюк, пожимая мне на прощание руку.
Я отправил его к ведущей вниз лестнице, а сам вернулся в зал ожидать дальнейших приказов. Сел на скамейку и призадумался. Вечерело. Этот шум, которым гудел весь Народный дом, так странно отличался от той тишины, прерываемой разве что время от времени свистом пуль, среди которой я провел последние несколько дней, что я не мог освоиться. Думал: что дальше? Куда понесет меня судьба? Как кончится то наше соревнование, которое требовало столько силы, напряжения воли и веры, веры в успех начатого дела?.. Мысль шла за мыслью, одна печальнее другой, хотя все мое «я» бунтовало против этого огорчавшего меня унылого настроения.