Там, где дует сирокко
Шрифт:
– Дева танцует как гурия, да, но выглядит как назрани. Я отдеру тебя, а потом переверну и отдеру еще раз, ты знаешь?
Замиль не обращала внимания на его не слишком связную речь. Голос, сам голос развеял последние сомнения. Тот же высоковатый, с редкими хрипящими нотками, тот же заметный северотунисский выговор. Это его она слышала там, за зелёным полотном кустов. Он говорил другому человеку, что всё изменится, о гибели кафиров, о газавате. И он очень важный человек, раз сама Зарият так ищет его расположения. Он…
– Иди за мной, – бросил мужчина и, повернувшись, попытался зайти в комнату, в первый раз промахнувшись и врезавшись в косяк.
– Бара наик! 12 –
Замиль на негнущихся ногах последовала за ним, так и не проронив ни слова.
Как она и ожидала, её клиент употребил слишком много разных зелий, чтобы быть способным на выдающиеся мужские подвиги. Он мял её так и этак, пыхтел и, едва добившись своего, свалился на подушки рядом. Было очевидно, что на большее его сегодня не хватит. Зато он ещё мог говорить.
12
Бара наик (тунис. араб.) – твою мать!
– Всё изменится, наик, скоро всё изменится, ты увидишь сама. Мы не закончили работу, сам Махди её не закончил, но сейчас-то мы дойдем до конца. Тифли 13 , ты ещё увидишь огонь и дым, ты ещё увидишь гнев Аллаха, клянусь Кораном моего отца!
– Да, господин, – лежащая обнажённой рядом с ним Замиль отвечала, как надо, с трудом проглатывая стоявший в горле ком ярости и отвращения.
– И этот муташаррид 14 ! Он ещё припёрся сюда в своём рванье! Хватило же наглости, наик, – продолжал витийствовать мужчина, – такие как он только позорят святую землю Махди, но, раз Аллах в своей непостижимой мудрости создал их, значит имел свою цель. Ведь и от него была польза, ты знаешь ли, моя маленькая лань?
13
Тифл (араб.) – ребёнок, в данном случае – ласковое обращение, эквивалент английского baby.
14
Муташаррид (араб.) – контрабандист.
Он попытался взять Замиль за подбородок, но промахнулся. Да, он явно затягивался кефом и не раз, и скорее всего, принял ещё что-то. Его движения становились всё более неловкими, а речь – сбивчивой.
«Хотя бы не облевал кровать», – невольно подумала Замиль.
А мужчина продолжал говорить. После их неловкой любви вся его мужская сила, казалось, устремилась в болтовню.
– Мы же встретились с ними прямо в море, бара наик… этот мавританец нас туда отвёз, и если бы он просто пропал, видит Аллах, было бы лучше для всех. Но раз он ошивается тут… а они, наши братья, живут там, в этой гнили, где только куфра 15 и харам! Аллах, дай им силы не сойти с ума от неверных свиней вокруг! Мы увидим огонь, слышишь ли крошка, мы увидим огонь, и мор, и ярость! И Газават будет завершён, и…
15
Куфра, куфр – неверие, один из самых тяжёлых грехов в исламе.
Мужчина еще долго разорялся, и речь его была всё более бессвязной. Замиль слушала молча, лишь вставляя «да, господин» и «иншалла» там, где это было нужно. За обычным отвращением её вдруг охватил страх. Кто он, этот «особый гость» Зарият? Просто ли богатый торгаш, которому нравится порассуждать о политике? Или за всем его трёпом про Газават, про мор и очищающий огонь для Земель Беззакония стоит что-то большее?
Мужчина замолк, и по неровному дыханию она поняла, что зелья наконец сморили его. Такое она видела уже не раз и не глядя готова была поклясться, что из
Вдруг Замиль услышала странный звук и вздрогнула, но потом успокоилась, сообразив, что это всего-навсего звук сообщения на наладоннике. Её собственный остался в комнате, но этот мужчина, очевидно, захватил свое устройство с собой и оставил где-то рядом с кроватью, и…
Замиль вдруг похолодела от пришедшей ей в голову мысли. Его наладонник лежит рядом с ней. И он включён, раз принимает сообщения. А в сумочке, которую она взяла с собой, есть съёмный диск, в котором она переносила данные. Что, если… похолодев, она впилась ногтями в шёлковое покрывало под ней. Если об этом узнают, то страшно даже представить последствия. Торгаш бы приказал избить её, а Зарият выгнала бы из байт-да’ара. Шейх бы отдал своим телохранителям, а после волны прибили бы её тело к скалам. Но ведь он спит. И Замиль ещё раз повернулась и нарочито громко поворочалась. Ровное дыхание мужчины не нарушилось – после таких зелий спят крепко, тяжёлым, душным сном.
И Замиль, не признаваясь даже себе самой, что намеревается делать, тихо приподнялась. Покрывало упало, она стояла посреди комнаты совершенно нагая и так же слушала дыхание мужчины, который владел ей сегодня. Если бы он проснулся, она бы сказала, что просто встала по нужде.
Но, как и ожидала Замиль, сон у её сегодняшнего клиента была крепок. Она сделала пару неслышных шагов к своей сумочке, легким движением раскрыла её. Копаясь в потемках, она натыкалась на мази, резинку и даже тонкую верёвку, которой некоторым из мужчин нравилось её связывать, и, как её спящий клиент, беззвучно шептала тунисские ругательства. Но в итоге нашла овальную пластинку диска.
Если она сможет открыть его наладонник, если тот не защищён… кто знает, что ей доведётся узнать? И какую выгоду она сможет из этого извлечь? В голове Замиль лихорадочно мелькали строки, прочитанные в Зеркале, в «коридорах», куда она иногда забиралась. Информацию продают. Так значит…
Шейх (если это был шейх) оказался самонадеянным придурком. Его наладонник не был защищён и по прикосновении к голубовато мерцавшему экрану сразу же выдал зеленое окошечко «маль-амр». Полосы бесед, арабская вязь. Боясь даже вдохнуть, дрожащими пальцами Замиль вставила диск в отверстие и лихорадочно заскользила пальцами по монитору устройства.
О, Мадина, вечно полная пестроликой толпой, гудящая разворошённым ульем! Уж сколько есть городов, над которыми реет знамя с восходящим солнцем – от малярийного Лагоса до базарного Багдада, но нигде всё величие и блеск Государства Закона не ощущаются так, как здесь, в твердыне веры на выгрызенной у нечестивых земле!
И нигде из-под этого блеска так не разит гнилью.
Махди, посетивший Мадину незадолго до своей кончины, говорил о древней земле Халифата, которая вернулась домой, о том, что Остров озарили лучи восходящего солнца и спасли его жителей – и тела их, и души – от зловонного безумия обречённого мира. И слова его выбиты золотой вязью на стеле, что вздымается на входе в порт.
Ибо разве это не так? Над оставшимися от старых хозяев кварталами уже топорщатся свежей порослью скороспелые минареты (хотя самые старые, говорят, построили и до Великой Войны), и радуют глаз вывески над старыми ресторанами, обещающими, что всё подающееся в них – строгий халяль, и плывёт из висящих на фонарях динамиков азан, заставляя правоверных преклоняться ниц в специально построенных для них комнатах. А старые люди, те, что не смогли удержать ни свой город, ни свой мир, лишь уважительно обходят новых хозяев жизни. Им позволили остаться в потерянном городе, но показали их место.