Там, где кончается волшебство
Шрифт:
И он защелкнул портфель.
Клик-клак.
Наверное, позволив Блуму увезти ее в больницу, я совершила худший поступок в жизни. А что мне было делать? Сопротивляться? Возможно. Тут Мамочка еще так странно выступила: дала уговорить себя даже раньше, чем я сама созрела. Короче, приехала «скорая» и забрала ее. Она взглянула на меня с носилок – нет, не с укором; ни боли, ни обиды в этом взгляде не было. Одна растерянность. Они отвезли ее к черту на кулички – аж в Лестер, поскольку Блум сказал, что только там ей смогут оказать надлежащую помощь. По-прежнему не поясняя, о какой именно помощи речь.
Я навещала ее
Больных можно было посещать с трех до шести вечера. Иногда Мамочка встречала меня в полном рассудке, и мы болтали как ни в чем не бывало. Она мне говорила, что ей приготовить дома, и я тайком протаскивала лекарственные смеси в больницу. А иногда она меня не узнавала. Еще бывало: узнает меня, но не понимает, где находится. Как будто оторвалась от реальности и пребывает где-то не здесь.
– Осока, развяжи мне ноги, прошу тебя. Зачем они связали мне ноги?
– Мамочка, успокойся. У тебя не связаны ноги. Ну посмотри сама.
– Я плохо сплю. Та женщина на соседней койке без конца царапает стену. Так убивается по своему малютке, что уже все ногти стерла в кровь.
Я посмотрела на соседнюю кровать: она стояла пустая с тех пор, как Мамочка сюда попала.
– Осока, не оставляй меня здесь в полнолуние, когда госпожа светит в окно. Если бы ты слышала, как они воют! Всю ночь напролет. Если бы ты только слышала! Ну развяжи мне ноги, умоляю.
За этим часто следовали слезы. Она все повторяла, сколько всего мне нужно от нее узнать, сколько всего, о чем она молчала, мне нужно узнать. В такие моменты она просила меня прижаться ухом поплотнее к ее губам и начинала нашептывать. Все-все, что знала. Случалось, так проходили три часа: она нашептывала, а я молчала. Мамочка прерывалась, только когда к нам подходила медсестра или кто-то еще из больничного персонала. А потом снова принималась шептать. Сидеть на стуле несколько часов подряд, согнувшись, было тяжко, но я терпела и слушала.
Когда после подобных бдений я выходила на улицу, уже смеркалось. Добраться автостопом до дому в такое время суток было еще сложнее, чем при свете дня. Я помню, как однажды вечером никто не останавливался, а дело шло к дождю. Я попыталась воздействовать на водителей с помощью мысли, но, как обычно, это не сработало. Возможно, меня вконец изматывали разговоры с Мамочкой и сил не оставалось ни на что другое, но, так или иначе, ничего не получалось. Тогда я задрала повыше юбку, подколола ее заколкой, и вышло нечто напоминающее мини-юбку, как у безумных современных девчонок. Представляю, как взбесилась бы Мамочка.
Чуть ли не следующая машина остановилась. И я подумала: выходит, мини-юбка, будь она неладна, тоже обладает силой. Когда я села в машину, водитель так ударил по газам, что меня впечатало в сиденье. Эдакий прыщавый пижонишка с коком на голове. Я знала, как помочь ему с прыщами, но он не дал мне шанса. Откашлявшись, пижонишка изрек:
– Как делищи?
– Делищи хорошо.
Он ухмыльнулся, но я смотрела строго на дорогу. Он снова прочистил горло:
– Куда путь держишь?
– В Кивелл.
– Я прямо через него проеду.
– Отлично. Здорово.
Он неустанно дергал переключатель передач на поворотах и подъемах. Мне показалось, он это делает нарочно, чтобы тереться пальцами о мои коленки. Он в третий раз прокашлялся.
– Откуда едешь?
– Из больницы. Молочница замучила.
И после этого он больше не терся о мои коленки. Безмолвно высадил меня в Кивелле и умчался восвояси.
Тем же вечером, надев пальто, я села на крылечко перед нашим домом и долго вглядывалась в ночное небо, выискивая спутники и попивая бузиновую настойку, пока не отрубилась. Мамочка не одобряла пьянства, но я, сказать по правде, начинала видеть в нем определенные преимущества. Во-первых, звезд становилось вдвое больше. Я слышала, что русские посылали в космос обезьян и собак, но не вернули их обратно, в отличие от Валентины. Оставили там умирать и дальше вертеться вокруг Земли до бесконечности. Интересно, будут ли они там разлагаться. Наверное, не будут, вряд ли. Мумифицированные собаки и обезьяны, вращающиеся по орбите. От этой мысли снова захотелось выпить.
Я и представить себе не могла, что жизнь моя так сильно изменится, когда Мамочка попадет в больницу. Мамочка почти двадцать лет стеною ограждала меня от мира и указывала в нем дорогу. Прокладывала мой жизненный маршрут, как тропку среди непаханых лугов. Я говорила, как Мамочка, одевалась, как Мамочка, я даже двигалась и держалась, как Мамочка.
Во многом именно из-за нее я умудрилась остаться в стороне от быстро меняющейся действительности. В отличие от большинства моих ровесниц, я не гналась за прихотливой модой шестидесятых, не бредила косматыми поп-звездами, не истязалась переменами в политике и не подстраивалась под новый ритм общественной жизни. Технический прогресс почти не проникал в наш мирок, рост общего благосостояния нас тоже не коснулся. Мы с Мамочкой, по сути, жили так же, как люди жили лет пятьдесят тому назад. А может быть, и больше.
Что говорить: мы были очень похожи, но между нами существовало одно принципиальное различие. Мне не хватало Мамочкиной веры, во мне ее было маловато. Она об этом знала. Знала и прощала. Но, размышляла я, потягивая бузинную настойку и выискивая в небе спутники, она же сама учила, что верований в мире столько, сколько звезд на небе. А звездам, я знала, нет числа.
8
Воскресным утром ко мне зашел Билл Майерс, без формы.
– Можно я ее навещу? Побалую виноградом? – спросил он.
– Не стоило даже спрашивать, – сказала я. – Ей только в радость. Она лежит в двенадцатой палате. А виноград предпочитает черный.
– Значит, в двенадцатой?
– Какое это имеет значение?
– Да никакого, – промолвил он и отвернулся. – Никакого. – А я подумала: зачем же он врет?
Перед его уходом я спросила:
– Что будет с теми уродами, которые ее избили?
– Их здесь никто не знает, – печально улыбнулся Майерс. – Они, похоже, не местные.
– Конечно нет. Их кто-то надоумил, и даже понятно из-за чего. Найти их явно не составит труда.