Там, где престол сатаны. Том 2

Нежный Александр Иосифович

– И с моей тоже, – прибавил Цимбаларь и, как тисками, стиснул в рукопожатии ладонь Сергея Павловича, шепнув на прощание: – Ни пуха ни пера!

– Заставляете меня поминать нечистого, – отшутился доктор. – К черту, старый товарищ!

Закурив, Сергей Павлович вышел во двор. Еще покачивались и тихо поскрипывали недавно оставленные Ванечкой качели. Темнело небо, прочерченное ровно посередине дымчатой розовой полосой. В окнах верхних этажей она отражалась слабым волшебным светом, исчезавшим, как только в комнатах зажигали лампы. Сквозь подворотню, как в трубу, виден был едва освещенный переулок; а в самой подворотне, у левой ее стены, по-прежнему маячили две тени. Сергей Павлович оглянулся. Из открытого окна третьего этажа Зиновий Германович ободряюще взмахнул ему рукой.

Не без сердечного трепета, на языке же медицины – с

участившимся сердцебиением, однажды прерванным длительной экстрасистолой, Сергей Павлович вступил под своды подворотни, всеми силами удерживая себя от желания бросить хотя бы мимолетный взгляд налево, где у стены, лицом друг к другу (он все-таки посмотрел – но вскользь и с видом полнейшего равнодушия) стояли два одинакового роста человека в светлых рубашках с короткими рукавами и о чем-то оживленно между собой беседовали. «Я ей сто раз говорил, – донеслось до его слуха, – еще раз увижу или узнаю…» Однако какие кары приготовил один из собеседников своей неверной или строптивой подруге, Сергей Павлович так и не услышал. Да, собственно говоря, не мышьяк же он ей подсыпет в утренний кофе. И вряд ли возьмет в руки плетку, ибо сей обычай, коего корни уходят в глубочайшую древность, ныне встречается крайне, можно даже сказать – прискорбно редко, хотя и поныне он способен принести добрые плоды. Миновав подворотню и свернув налево, Сергей Павлович приостановился, словно бы для того, чтобы прикурить потухшую папиросу. Две спички не дали огня – одну он сломал нарочно, вторая, вспыхнув и зашипев, тут же погасла, от третьей он прикурил. Все это время, встав боком и посматривая через плечо, он выглядывал – не отправились ли по его следу молодцы из подворотни. Прохожие шли, среди них пожилой негодяй чувствительно пихнул Сергея Павловича в спину с назидательным замечанием, что столбу не полагается стоять посреди тротуара. Но их не было. Доктор двинулся дальше, попыхивая табачным дымком и припоминая, каким образом обнаруживали слежку герои читанных им в ранней юности революционных романов. Из его ненадежных воспоминаний выходило, что все они или приседали, якобы для того, чтобы затянуть развязавшийся на ботинке шнурок, или резко сворачивали за угол, дабы оттуда (укрывшись вдобавок за водосточной трубой) с чувством снисходительного превосходства наблюдать за растерянными метаниями шпика, одетого, как правило, в черную «тройку», с черным же котелком на голове и с тростью. Однако на ногах Сергея Павловича были сандалии с плотно застегнутыми ремешками, на Большую Бронную он уже свернул, и единственная оставалась теперь для него возможность как бы от нечего делать оглянуться назад – лишь из очереди в «Макдональдс». Он так и поступил. Встал за девочкой лет пяти с кудряшками над большим лбом и куклой в руках с нее ростом, такой же кудрявой и голубоглазой. К детям ангелоподобным Сергей Павлович был равнодушен, кукол с хлопающими глазами не терпел. Он перевел взгляд на молодого отца в очках и потертых джинсах и крепко взявшую его под руку молодую мать с лицом в желтых пятнах и выставленным вперед острым животом. Восьмой месяц, определил Сергей Павлович. Опять девочка.

– Анечка! – с пронзившим его чувством одиночества и нежности вымолвил он.

Все впередистоящее семейство, обернувшись, молча на него посмотрело: голубыми холодными глазами дитя, стеклянными и ярко-синими – кукла, отец в очках с толстыми стеклами, придававшими его взору тревожный оттенок грызущего душу безумия, и беременная супруга, впрочем, тотчас отвернувшаяся.

– А ты?..

Вслед за тем он быстро и будто бы невзначай оглянулся и среди текущего по тротуару потока людей метрах в ста позади, напротив Некрасовской библиотеки, приметил смуглую лысую голову Зиновия Германовича. Надо быть, наподобие левретки, вечно дрожащим советским человеком, чтобы поверить, что по его следу пустят топтунов. У кого колеблется под ногами почва, тот не станет вешать на себя лишнюю заботу в виде какого-то доктора Боголюбова, малопримечательного, надо признать, субъекта с навязчивой идеей, с нею же, мы надеемся, он и отойдет в лучший мир. Сергей Павлович махнул рукой, нырнул в метро и час спустя был дома, где в ответ на вопросительный взгляд папы коротко сказал:

– Фотографию деда видел.

– Тебе… тебе выдали?

Потрясение Павла Петровича было столь велико, что он вынужден был сначала опереться на стол, а потом и вовсе сесть.

– Папа! – с тяжелой печалью взглянул на отца Сергей Павлович. – Что значит – выдали? Приносят дела, я их смотрю, в конверте нахожу фотографию и вижу, что это – Петр Иванович… Твой отец. Мой дед.

– И там… там написано было, что это – он?

Сергей Павлович отрицательно покачал головой.

– Нет. Я его так узнал.

– Ты узнал… – трясущимися губами шепнул папа. – Я понимаю… Скажи… он как? Как он выглядел?

– Старик замученный, – холодно обронил доктор Боголюбов.

Из глаз Павла Петровича медленно покатились маленькие слезинки. За неимением платка, в поисках которого он напрасно обшарил карманы брюк и пиджака, выудив из них при этом всякую дрянь в виде измятых визитных карточек, пробитых и порванных троллейбусных билетов, маленькой (3 х 4) фотографии джентльмена с козлиной бородкой, папа слизывал их языком, когда они оказывались на губах и уголках рта. Тут, наконец, грянул телефон, и Сергей Павлович схватил трубку.

– Я из автомата, – приглушенным голосом первым делом предупредил Зиновий Германович.

– Вы, Зина, прирожденный разведчик. Вы Штирлиц, Мата Хари и сэр Лоуренс Аравийский в одном лице.

– Шутите, – неодобрительно произнес Цимбаларь. – Я бы на вашем месте не стал шутить.

– Быть не может, – с упавшим куда-то вглубь сердцем пробормотал Сергей Павлович, растерянно взглядывая на папу. – Я никого не заметил.

– Хвост повесили?! – мгновенно перестав плакать, все сразу понял Павел Петрович.

– Они пиджаки надели, – сообщал далее Зиновий Германович. – И кепки. У одного голубая, у другого – зеленая, круглая, с длинным таким козырьком. Их из Америки привозят. И в метро вслед за вами… Они по соседнему эскалатору спускались и в соседний вагон вошли.

– Зина, я ваш неоплатный должник, – с этими словами доктор Боголюбов положил трубку и подошел к окну.

Был поздний вечер. В белом здании школы напротив, на первом этаже освещены были два окна; похожий на пустой аквариум, медленно проехал внизу троллейбус; за школой привычный взгляд скорее угадывал, чем видел крошечную сосновую рощицу, а справа от нее – темный провал оврага.

– Да не бери ты в голову, Сережка! – бодро молвил папа и положил руку сыну на плечо. – Будут они сейчас за тобой бегать, когда у них все вокруг трещит и рушится. Отцепятся. И не бойся ты их! На что они способны?! Что они могут?! – и отцовская рука с каждым восклицанием все сильнее сжимала плечо сына. – Просрали они, Сережка, и время свое, и силу, и власть, – говорил Павел Петрович, словно позабыв всю жизнь терзающие его страхи. – Наплюй. Да ты, может, и в архив ходить к ним больше не будешь? Про моего отца, а твоего деда мы и так все или почти все знаем. А Завещание – да хрен бы с ним! На кой тебе его искать? Себе на уме был старичок, – язвительно отозвался папа о Патриархе, – сначала хорохорился, потом покаялся, а перед смертью…

– Будет тебе, – остановил Павла Петровича сын и мягко снял его руку со своего плеча.

– И даже если ты его найдешь и опубликуешь – все, как было, так и дальше будет, мне тут никакой Ванды не надо, я и без нее знаю. А у тебя Аня, девушка очень даже… Сочетайтесь и живите в свое удовольствие, и я возле вас… Ремонт сделаем. Она, кстати, звонила, спрашивала, в каких это, говорит, лесах мой милый заплутал? Истину, я говорю, чает обрести, а сам того не знает, что главная у него истина – это вы.

– Она тараканов боится, – невпопад отозвался Сергей Павлович.

– Выведем! – воскликнул папа. – Истребим как класс!

3

Будто дурной сон овладел с того дня Сергеем Павловичем, и он жил в совершенно другом, безжалостном и страшном мире. Мрачная тоска душила его все сильней. В извлеченных им из подвала свидетельствах страданий, скорби, веры, насилия и лжи он угадывал будущую нерадостную судьбу – и свою, и Ани, и деток, если Бог даст потомство ему и его голубице, и всех людей, и молодых, и старых, не ведающих сострадания, не внемлющих подземным стонам неоплаканных отцов, не знающих бессонных ночей и тайных слез о погубленном Отечестве и о гневе, которым все более и более накаляются негодующие Небеса.