Там, где престол сатаны. Том 2
Шрифт:
– А это ваш гость?
Тот страдальчески наморщил седенькие бровки.
– Ну… в некотором роде…
Державшийся чуть позади Сергей Павлович выступил вперед.
– Прекрасная Ольга! Я гость вашего города, Игнатий же Тихонович мой спутник, друг и вожатый.
– Ах, – догадывалась прекрасная и улыбалась, и показывала мелкие, плотные, белые зубки, – вы, значит, в командировке… И к нам зайдете?
– Непременно. Только куда?
– А вы у Игнатия Тихоновича спросите, – не без лукавства молвила она и с прощальной улыбкой проследовала своим путем.
С безмолвным вопросом Сергей Павлович обратился к сухонькому старичку. Ответ последовал незамедлительно.
– Она в райисполкоме, в приемной… Хорошая, добрая женщина.
– Славная, – охотно согласился доктор Боголюбов.
– Ей замуж надо, – неведомо для чего и в каких видах прибавил Игнатий Тихонович.
– Я занят
Однако ни мгновенное и, благодарение Богу, вскоре растаявшее подозрение в тайной службе чистого, яко агнец, летописца, ни встреча с прекрасной и, как выяснилось, тоскующей в одиночестве лебедью-Ольгой не отвлекли Сергея Павловича от наблюдений за неспешно протекающей жизнью града Сотникова. Да и куда, собственно, было ей спешить? Вон, сидят в открывшемся взгляду дворе, на лавочке, вблизи потемневшего двухэтажного бревенчатого дома три старухи в белых платочках в горошину, с деревянными клюками в руках и безропотно ждут дня и часа, когда придет за ними куда более древняя старуха в платочке на голом черепе и с косой на плече. Кто они? Зачем появились на свет, зачем жили, зачем рожали детей? Чтобы сидеть, подобно изваяниям, вперив полуслепые глаза в жаркое ясное июльское утро с дремотной мыслью о наступающих сумерках и приближающихся холодах? Заметив повышенное внимание московского гостя к трем божьим одуванчикам, Игнатий Тихонович счел нужным дать разъяснения.
– Районный дом престарелых, – сказал он и не без грусти добавил: – Здесь ждет меня продавленная койка, вонючий матрац и тоскливый конец.
– Бросьте, старый язычник! – Сергей Павлович отчего-то решил, что брутальный тон более всего взбодрит вдруг приунывшего учителя и летописца. – Думайте о сегодняшнем дне. В крайнем случае, о завтрашнем. Но дальше не заглядывайте. Ибо все будет не так, не в те сроки и не в том виде. Вы прикидываете, каково вам будет на продавленной койке, а всего через неделю проснетесь в двуспальной кровати, под головой у вас будет подушка в наволочке лилейной белизны, такой же изумительной чистоты будет под вами пахнущая свежестью простыня, а рядом с вами… о! рядом с вами будет возлежать и с обожанием глядеть на вас… Как, кстати, ее зовут?
– Кого? – неумело притворился Игнатий Тихонович.
– Бросьте, бросьте… Серафима Викторовна вас не осудит. Ведь надо же кому-нибудь вытирать пыль с вашего письменного стола, варить вам суп, штопать носки и утешать своей любовью.
Игнатий Тихонович предпочел отмолчаться.
Как ни медленно перемещались они по дощатому тротуару, но все же оставили позади продовольственный магазин с большой грязной стеклянной витриной, сквозь которую видно было неупорядоченное движение бродящего от прилавка к прилавку алчущего и жаждущего народа, магазин промтоварный с пудовым замком на дверях, тихую улочку Павлинцева, графа и генерала, с ног до головы покрывшего себя славой в многочисленных баталиях, вот уже почти два века покоящегося у стен Сангарского монастыря и однажды в недобрый час потревоженного сынами ночи, возмечтавшими о внезапном и сверхъестественном обогащении, еще одну улицу, охваченную благодатным темно-красным пламенем вишневых садов, имени, между прочим, Константина Рогаткина, местночтимого советского деятеля, тоже прославившегося, но чем? славой Герострата, нашел для него подобающее сравнение Игнатий Тихонович, кратко рассказав о первенствующей роли товарища Рогаткина при вскрытии мощей преподобного Симеона в Шатровском монастыре и последующем разорении самого монастыря. Ах, пес, негодующе высказался о нем Сергей Павлович, у преподобного же втайне испросил благословение и помощь в розыске спрятанной Петром Ивановичем грамоты. Небольшое поучение изрек кстати летописец сотниковской жизни, указав на божественность природы, имелись в виду щедро плодоносящие сады, благодетельствующей человеку вне зависимости от его дурных и добрых дел. Природа выше злобы; она не мстит ни Рогаткину, ни людям, живущим на улице его имени; она всех любит, всем дарит утешение, всем мироволит и всех желает породнить, поскольку всем она заботливая мать. А цунами? Засуха? Землетрясение? Сергей Павлович задавал вопросы, словно вбивая гвозди в гроб романтического пантеизма, хотя, по чести, было нечто смехотворное в упоминании всесокрушительной морской волны и губительных подвижек земной коры посреди расцветающего тихого теплого июльского дня в центре России. Игнатий Тихонович взглянул на спутника с явным сожалением. Не надо оскорблять природу, веско промолвил он. Только и всего.
Тут и улица Калинина кончилась со своим дощатым тротуаром и песком на мостовой. Ее пересекала, шла чуть вниз и правее Коммунистическая, по которой они двинулись ускоренным шагом и через пару минут оказались возле городского рынка. Там среди немногочисленных в этот день продавцов, точнее же сказать – продавщиц, а еще точнее – торговок, ибо какая же на рынке продавщица, не правда ли, хотя имеющее нечто мощное в грубом своем звучании слово торговка не вполне вязалось с жалким ведерком огурцов, десятком пучочков редиски или тощенькими букетиками петрушки, но именно таков был сотниковский рынок, в связи с чем Игнатий Тихонович, будто бы винясь, заметил, что в воскресенье здесь несравненно богаче, – престранная, заметил Сергей Павлович, фигура начальственно расхаживала среди прилавков и продавщиц или торговок, как пожелаете. Доктор увидел всклокоченные седые волосы, косматую бороду и старое продранное кожаное пальто какого-то военного, причем несомненно не нашего, образца. Он приготовился рассматривать и дальше, но Игнатий Тихонович, схватив его за руку, тревожно зашептал:
– Пойдемте, пойдемте… От него не отвяжешься.
Было, однако, поздно. Фигура или, скажем так, личность встала у них на пути, благодаря чему Сергей Павлович мог теперь вволю разглядывать опухшее, цвета свеклы, но с апоплексическим сизым отливом широкое лицо с мутно-зелеными глазами навыкате из-под нависших бровей. Однако ни лицо, хотя и весьма своеобразное и отчасти напоминающее лик некогда грозного, а теперь одряхлевшего льва, в особенности из-за гривы волос и приплюснутого носа, ни тяжкое, с хриплым присвистом дыхание, к тому же насыщенное миазмами перегара, в котором изощренный нюх доктора безошибочно распознал преобладающее присутствие плодово-ягодного, сиречь страшной отравы, убивающей не только душу, но и печень, ни даже словно похищенное из музея кожаное пальто с прорехами и белесыми трещинами не могли быть отнесены к особым достопримечательностям преградившего им дорогу человека. Мало ли, в конце концов, приходилось доктору Боголюбову встречать подобных граждан разной наружности, возраста и пола, но родственных друг другу состоянием мрачного похмелья с всполохами подступающего безумия. Было вместе с тем нечто, от чего Сергей Павлович не мог оторвать взгляд: ярко начищенные, сверкающие в солнечных лучах крупные латунные пуговицы, на каждой из которых красовался выпуклый паук свастики.
– Это что? – обратился он к своему спутнику. – Эхо далекой войны?
Потупив взор, тот тоскливо молчал. Ответил обладатель впечатляющих пуговиц.
– Снял с фрица, – охотно прорычал он. – А потом расстрелял. Вот так. – И он навел на Сергея Павловича указательный палец с траурной каймой под нестриженым Бог знает с каких пор ногтем. – Бах! И в лобешник. – Этим же пальцем он ткнул себе точно в середину грязно-смуглого лба. – Одна пуля – один труп.
– Благодарю вас. – Сергей Павлович хотел двинуться дальше. – Прекрасный трофей. Солдатская гордость.
Дряхлый лев открыл пасть и рыкнул на всю Коммунистическую.
– Стоять на месте! Я комендант города капитан Громов. Этого, – указал он лохматой бородой на поникшего Игнатия Тихоновича, – знаю. Тебя нет. Документы!
Здоровая лапа потянулась к московскому гостю. Тот оглянулся в полной растерянности. Бывают такие типы, в которых влипаешь, будто в смолу. Старичок Игнатий Тихонович тем временем безучастно рассматривал некогда покрытый битумной смесью тротуар у себя под ногами, теперь превратившийся в черт знает что.
– Вроде бы отменили комендантский час, – со слабым подобием смеха молвил доктор.
– Вроде Володи, – хамским образом отозвался капитан-комендант или комендант-капитан, вернее же самозванец со съехавшей крышей. – Паспорт!
– Отстань, а? – тихо и мирно попросил Сергей Павлович, про себя пожелав ему провалиться. – Дай пройти.
– Ты с кем говор-р-ришь! – прорычал лев-капитан или лев-комендант, что, собственно, не имело для Сергея Павловича никакого значения.
Важно было другое: подкатившая к горлу тошнота, вызванная приближением старого бойца и, соответственно, резко усилившимися запахами перегара, немытого тела, а также протухшей селедки, хвост которой торчал из правого кармана трофейной шинели.
– Да я тебя… К стенке! Немедля! Взвод! Слушай мою команду! За нашу Советскую Родину! Смерть шпионам! Пли! – Теперь он палил в доктора в упор из двух указательных пальцев, похожих, как два брата-близнеца. – Бах! Бабах! Бах!
Безумие в полный накал горело в мутно-зеленых его глазах, пот лил по лицу, оставляя грязные потеки на лице и исчезая в зарослях усов и бороды, и ослепительно сияли надраенные латунные пуговицы со свастикой на каждой из них.
– Труп, – отстрелявшись, слабым голосом произнес Громов, повернулся и пошел прочь.