Там, на неведомых дорожках...

Панкратов Евгений

Что мне всегда нравилось в себе — это мгновенное принятие истинного положения вещей. Как только я осознаю истинность чего-либо, то мгновенно принимаю это, насколько бы хороша или плоха ни была бы для меня истина. Как только я осознал, что лучник — это моя судьба, то любые метания и сомнения тут же пропали.

Сам процесс якорения не то, чтобы сложен, скорее неявен, невнятен, как и переход к состоянию концентрации или к состоянию «движительного желания» во снах. Сама суть его вроде проста — он дает возможность вызывать в себе испытанное ранее чувство, вызвать определенное эмоциональное состояние. Вот, например день сложился удачно, и вечер, и ночь, все здорово, и ты пребываешь в состоянии редкого блаженства. Вот это состояние

можно записать, заякорить на какой-нибудь жест или движение. Жест должен быть нетипичный, можно, например как-то непривычно свести пальцы, или ущипнуть себя в неожиданном месте, или похлопать подмышкой, в общем совершить достаточно яркий жест, чтобы тело его запомнило, и при этом чтоб он не был обиходным. Если все пройдет нормально, то тело запомнит этот жест и то состояние, в котором оно находилось в момент якорения. И когда ты в следующий раз захочешь вызвать это состояние, то достаточно просто повторить якорный жест.

Это используется как для бытовых состояний, так и для боевых, чтобы, например, мигом ввергнуть себя в состояние боевой ярости или собранности. Все это нам объясняли на тренировках по рукопашному бою; стиль назывался Сибирский Вьюн, до сих пор жалею, что бросил, но против обстоятельств не попрешь. Человек предполагает, а жизнь прогибает…

К вечеру дождь почти стих. Я разместился в рощице из четырех развесистых деревьев, под которыми оказалось даже сухо. Развел костер так, чтобы он согревал меня, но не было бы опасности подпалить деревья. Подкрепился орехами и вяленым мясом. Есть особо не хотелось. Вероятно, активировался некий походный режим, я пока шел время от времени доставал и жевал кусочки вяленого мяса, в итоге и острого голода не ощущал и сил хватало для движения.

После того как разбил бивак и перекусил, занялся созданием якорного ощущения. Стрел у меня с собой традиционно было девять, три отложил для рыбалки, а остальные шесть был готов пожертвовать во имя науки.

Итак, я первым делом я вызвал в себе состояние «движительного желания» и удерживал его какое-то время. Удалось это легко, видимо сказывалась одержимость новой идее фикс — это словно бы отметало всякие посторонние шумы. Потом принялся раз за разом натягивать лук со стрелой и пытаться сконцентрировать заряд на ее наконечнике. Как только начинало получаться я тут же снимал напряжение и пробовал опять и так до тех пор, пока не стало получаться каждое натяжение подряд. После этого совершил заряд, совместив его с тремя якорями, визуальным — всматривался в кончик стрелы, акустическим — со звуком втянул в себя воздух, и кинестетическим — потер и сдавил участок руки в выемке между указательным и средним пальцем.

Стрелять я не стал, просто снял стрелу с лука и наблюдал за ней. Возле наконечника появилось марево и пар, а попадающие не него капли взрывались с громким шипением. Примерно через минуту заряд спал. Ульты еще хватало и эксперименты продолжились.

Я полностью расслабился, полежал, подумал о бабах, о политике, понаблюдал за темным небом и редкими вспышками молний. Когда возбужденное желание окончательно спало, продолжил — наложил стрелу на тетиву и натянул, стараясь максимально точно воспроизвести якоря. Результат был мгновенный, при этом чем дальше я натягивал стрелу, тем сильнее она заряжалась. И вновь я не стал стрелять и убрал ее с лука. В этот раз заряд рассеялся быстрее. Как и состояние возбужденного желания. Хотя теперь его логичнее было охарактеризовать как возжелание выстрела. Сдерживать выстрел, кстати оказалось неприятно, и на девятую попытку я все-таки стрельнул. Стрела ушла по навесной траектории, оставляя за собой шипящий паровой след и с легким взрывом вонзилась в почву. Я не поленился подойти обследовать место взрыва, воронка была небольшой, но камень оплавился и дымился. Хорошая все-таки у меня способность. Жаль только, что стрела выстрела не пережила.

Эгрегорные сновидения продолжились и на эту

ночь. На этот раз стая куда-то перемещалась, в горы, по ущельям. Там в дали, где лежала их цель, ощущалось огромное скопление энергии и оттуда же слышался многоголосый волчий вой. Походу стая куда-то уходила, может на соединение с основной группой. Состояние особей было тревожным, но вызвано ли это внешней угрозой или спецификой отношения с большой стаей понять не получалось. Ближе к пробуждению мы повстречались с рысью, пара волков было погналась за ней, но после того, как один схлопотал лапой по мордам, они отстали, да и я почувствовал, как старшие их отозвали, дескать не время глупостями заниматься.

Некоторое время мое внимание металось между удаляющейся рысью и волками, а потом рысь повернулась и словно бы мысленно предложила прогуляться с ней. Я согласился.

Рысь была не обычная, вероятно так выглядит прокачанная особь в данном мире. Она оказалась массивнее, клыки хоть и не саблезубые, но их в пасти расположилось раз в десять больше, чем у обычных кошек, бакенбарды густющие, и, кажется, в косичках. Кисточки на ушах длинные, свисают с кончиков ушей. Глаза большие, веселые.

После того, как эта рысь звуковой волной сбила импа с дерева, зычно рыкнув на него, я, не колеблясь окрестил ее котом-баюном.

Особого опыта это приключение не принесло, с точки зрения познания окружающей природы, разве что запахи стали слабее, а слух в разы острее, но зато я получил неоценимый опыт по восприятию Стаи со стороны. Баюн тоже не был одиночкой, у него была семья из нескольких особей. Но волчью стаю они воспринимали не так, как волки; рыси тоже могли питаться силой Стаи, но скорее косвенно, как от донора. Они могли заимствовать силу, но в итоге за это приходилось платить. Чем именно — не понятно, но расплата эта была неприятна в восприятии и памяти баюна, что внесло немалый вклад в создание целостной картины действительной сущности эгрегора.

Я почти не замерз за ночь. Дождь кончился, дерево прикрывало от ветра, костер и меха не дали замерзнуть, худо-бедно поддерживали тепло. Завершив зарядку и собрав немного валежника для следующего костра, я двинулся дальше. Честно говоря, я был разочарован сновидением. Да, я увидел стаю в новом свете, но все же я-то планировал увидеть русалку. Хотя бы и в старом свете.

Чертовщина началась на вершине горы — когда я подтянулся и забрался на нее последним усилием, то не обнаружил того места, в котором был прошлый раз. Плоскогорье было, но оно было ущелистое, заваленное замшелыми камнями до самой скалы, образующей вершину. Не было ни озера, ни соляных пещер, ни серных источников. Только в этот момент я ощутил, что я по-настоящему попал.

Ни сам факт перехода на эту планету, ни боевое тело, ни сны с русалками не воспринимались до конца чем-то сверхъестественным. Они были фантастическим событием, но объяснимым научно и даже может где-то логически. Мозг ставил фильтр на получаемую информацию, который щадил и оберегал сознание от ужаса и безысходности. Придя сюда и не найдя того, что видел в прошлый раз я словно сорвал с себя этот фильтр, стало страшно, необъяснимо, но дико страшно. Это было воздействие даже не на мозг, а на чувства, на что-то внутри живота.

Чтоб хоть как-то успокоиться, выйти из ступора и не сойти с ума я вызвал иконку и переключился на слой нрава. Там царил хаос. Скелетные нити гнулись и дрожали, все цветовые пятна и туманности постепенно становились бесцветными. Оболочка пошла мелкими зелеными светящимися трещинами. Где-то в голове возникло такое ощущение, словно ко мне приближается гигантская зеленая волна, цунами. Сердце принялось бешено колотиться, и я понял, что это идет смерть. Но ничего не мог сделать.

Волна накрыла меня в тот самый момент, когда окончательно треснула и разлетелась на осколки иконка. В тот же миг страх прошел, я был жив, и как бы радуясь этому наблюдению из-за облаков показалось солнце.