Там, при реках Вавилона
Шрифт:
– ... ! Давай кого-нибудь другого. Кочеулов!!
– Оооо! Вот это не советую. Два сверхсрочника и три недоучки. Недавно чуть кишки вместо аппендикса не вырезали. Они наоперируют. Хозяин - барин, могу позвать, если хочешь.
– ... ! Давай медсестер, я сам прооперирую!
– Это можно. А ты, значит, врач?
– ... ! Не тяни резину! Давай бегом!
– Раскомандовался...
– Давай, давай. С анестезией как?
– Новокаин, кажется, был. Гляну.
...Металл о металл: стук положенного на столик инструмента. Какой-то очень шахматный звук - будто фигура становится точно в назначенную клетку. Этими железками они играют затянувшуюся партию с другой, засевшей в его животе, железкой. А он лежит и ждет
Полоски лиц, обрезанных снизу марлевыми повязками, а сверху скрытых под круглые шапочки. Лица в тряпичных амбразурах. Хочется поговорить с ними так, чтобы можно было подолгу смотреть друг другу в глаза. Дождаться той минуты, когда внутри установится та тишина, похожая на тишину в горах или в лесу. И все пустые слова забудутся, как плохо освоенный иностранный. Митя попробовал с ними заговорить, но они сказали: "Помолчи, не отвлекай". Они копошатся в его утробе и матерятся на пулю, которую никак не могут оттуда достать. Что-то пошло не так: предполагалось, что пуля где-то рядышком, в мягких тканях, а она, дура, влезла глубже. Капитан Синицын и кто-то незнакомый поначалу шипели друг на друга и говорили: пошел вон отсюда! Сам пошел вон! Потом утихли. Операционная шокирует, леденит - предельно голо и холодно. Наверное, чтобы подготовить к худшему. Интересно, а там где-нибудь есть такие интерьеры? чтобы подготовить? и тоже - марлевые повязки, белый кафель до потолка, похожие на кобр светильники, выплевывающие ослепительные свои жала... перелетел туда и не заметил.
Где-то в коридоре шмыгает по полу тряпка и позвякивает ручкой переставляемое с места на место ведро. Влево, вправо, влево, вправо - ведро. Влево, вправо, влево, вправо - ведро. Влево, вправо, влево, вправо журчание отжатой воды, смачный шлепок о пол, и дальше: влево, вправо, влево, вправо - ведро... Во дворе грустно лает собака. Митя отворачивается к шкафу со стеклянной дверью и рассматривает блестящие медицинские штуки.
PS
Каптера Литбарского Митя переименовал в Ключника. Укутывал его пухлую сутулую фигуру в плащ, переобувал из сапог в сандалии, подрисовывал бороду и массивные перстни на волосатых пальцах - получалось забавно. Митя представлял, как он, позвякивая ключами, подходит к обитой цельным листом железа двери: вокруг руины, нагромождения обломков, но часть здания с Хранилищем уцелела, и за прочной этой дверью на многоярусных стеллажах, как и прежде, теснятся тюки со всевозможным добром: холстина и байка на портянки, ситец на подшиву, гуталин, щетки, нитки, гвозди, подковки, каблуки, новенькая форма, стопка кавалерийских галифе для нелюбимых, за матрасами у стены ряды тушенки. И все, как прежде, хотят дружить с Литбарским, и никакой хаос не властен над этими тюками.
Но все же Литбарский выглядел несколько непривычно. Вроде бы только вчера, встречая их в выдраенной казарме, он был вполне узнаваем: небрежное рукопожатие, кривая ухмылка на всякий случай, непрерывная буффонада, сдобренная высокомерием, - эдакий шут с дворянским титулом. Но нет, он стал другим. Трудно сказать, каким именно, - как бывает трудно схватить взглядом узор ряби на воде. Он струился мимо, менялся на глазах. Стоишь с ним рядом, смеешься его байкам - вот же он, Литбарский, достопримечательность второй роты. Но в другой раз шутливо зацепишь его, готовый смеяться над очередной непечатной тирадой, а он лишь посмотрит молча, постоит и шаркает себе дальше. После библиотекарши Фатимы он был вторым, кого Митя увидел в этом удивительном процессе преображения. Не уследил, упустил из виду, и исчез человек, затерялся среди таких же - преобразованных.
Стало неуютно во втором взводе. Дистанция между Митей и остальными бойцами увеличивалась с каждым днем. После того, как выяснилось, что он будет комиссован, Митя оказался в каком-то замкнутом, отделенном от всех пространстве. Не сегодня завтра оформят заключение, писарь отпечатает приказ, и начштаба хлопнет печатью
Вокруг происходило много интересного. Паата Бурчуладзе сбежал, дезертировал. Говорят, где-то в Осетии убили его двоюродного брата, поехал мстить. Лапин - в стройбате. Воин, подстреливший Митю, там же. Митя его так и не видел. Ему пытались описать, объяснить, кто такой, но он такого не помнил. До суда, слава богу, не дошло. Замяли. Онопко, взводный этого свободного стрелка, получил взыскание. Командир третьей роты, усатый, тот, что в Шеки отправлял Митю на "губу", был разжалован Стодеревским из капитанов в старлеи - пойман на том, что вместо положенных тринадцати рублей выдавал курсантам по десять. Говорят, его сдал Онопко.
В караулы теперь ставили исключительно славян, и на этой почве славяне обостренно не любили всех нерусских. Но между армянами и азербайджанцами, благодаря бдительности Трясогузки остававшимися все это время в Вазиани, наблюдались удивительные вещи. Никаких эксцессов, никакой вражды. Тишь да гладь. Ненависть сталкивала их народы там, в большом мире, за пределами КПП, бетонного забора, формы с серпасто-молоткастыми пуговицами. Вавилон застал их, скованными одной цепью, и враждовать было как-то неудобно. На подначивающие шуточки ни те, ни другие не отвечали. Здоровались друг с другом нарочито вежливо. Руки, правда, не подавали. Все-таки в Вавилоне свои законы.
Митя не стал звонить домой. Если сказать, что комиссуют, придется сказать, почему. Лучше уж дома. Теперь у него шрам на том же боку, что и у бабушки. У нее от осколка немецкой бомбы, у него от дурной автоматной пули.
...Когда этот день настал, Митя почему-то не почувствовал радости. Возникло вдруг идиотское желание остаться, дослужить. С самого утра, когда писарь, помахивая бумагой, появился в коридоре и крикнул: "Вакула, беги за магарычом!" - и прошел в комнату ротного, его окружала напряженная тишина. По расписанию были политзанятия, взвод сидел в ленинской комнате, дожидаясь замполита. Поскрипывали стулья. Внизу, в первой роте, кого-то распекали за грязные сапоги.
– Чего сидишь?
– сказал Тен немного раздраженно.
– Вали собирайся.
Собирать ему оказалось нечего. Кто-то уже прибрал из тумбочки его небогатое армейское имущество. Сиротливо лежала посреди пустого ящика лишь лохматая зубная щетка.
На политзанятия к Трясогузке он не вернулся. Спустился вниз и встал возле крыльца, гадая, куда бы податься. Вдалеке на тактическом поле ползали с носилками курсанты медики. Из-за угла столовой вывернул Литбарский. Подошел, крутя на пальце, как это принято у ключников-каптеров, связку надетых на пистолетный тренчик ключей. Ссутуленная спина и развинченная походка, источающие обычно легкий флер пофигизма, выглядели на этот раз напряженно. Он поставил ногу на первую ступень, подождал, пока тренчик с ключами намотался на руку и, тяжело звякнув, остановился. Сказал:
– Завидую.
– Чему?
– Митя поднял укороченный пулей палец.
– Ерунда!
– махнул Литбарский.
Он снова раскрутил связку на тренчике и, когда она остановилась, намотавшись на руку с другой стороны, добавил:
– Я бы три отдал, да.
Митя вдруг подумал, что ведь и Литбарскому предстоит ответить себе на тот самый вопрос... Ведь мать у него азербайджанка, а отец еврей. Оглянувшись на лестницу - не вышел ли кто-нибудь из офицеров, - он спросил его:
– Слушай, а ты кто?