Там вдали, за рекой
Шрифт:
IX
Деревню отбили в ночном бою.
Еще курился дымок над сгоревшей крышей риги, чернели обугленные стропила, по перепаханным колесами пушек огородам бродила чья-то недоеная корова и тоскливо мычала.
За деревней лежало поле с неубранными полегшими овсами. За полем виднелась полоска леса, и где-то там, в логах, отсиживались белые, готовясь к новой атаке. Могли они наступать и с другой стороны деревни, от реки, где занимали противоположный высокий берег и держали под прицельным огнем переправу. Туда и перебросили основные силы,
Вот и сейчас сидели они на прошлогодней соломе и слушали Женьку, который вполголоса читал им сначала Блока, а теперь Пушкина:
И, не пуская тьму ночную
На золотые небеса,
Одна заря сменить другую
Спешит, дав ночи полчаса.
Люблю зимы твоей жестокой
Недвижный воздух и мороз,
Бег санок вдоль Невы широкой,
Девичьи лица ярче роз,
И блеск, и шум, и говор балов,
А в час пирушки холостой
Шипенье пенистых бокалов
И пунша пламень голубой...
– А чего такое пунша?
– спросил Федор.
– Напиток такой, - недовольный, что его перебили, ответил Женька. Сахар жгут и еще что-то...
– Сахар жгут?
– ахнул Федор.
– Скажи, гады, а?
– Контра!
– подтвердил Степан.
– Давай дальше, Женька!
– Нравится?
– удивился Женька.
– Ничего...
– уклончиво сказал Степан.
– Красиво написано.
– Читай, Женя...
– попросила Глаша и села поудобней.
Женька откашлялся и продолжал:
Люблю воинственную живость
Потешных Марсовых полей,
Пехотных ратей и коней
Однообразную красивость,
В их стройно зыблемом строю
Лоскутья сих знамен победных,
Сиянье шапок этих медных,
Насквозь простреленных в бою...
– Здорово!
– не выдержал Степан.
– Это я тоже люблю. Бой, дым, огонь!
Глаша улыбнулась и сказала:
– Известное дело! Где драка, там Степан.
– Да я не про это!
– Степан даже поморщился от досады.
– Я про военное искусство. Это тебе не кулаками махать!
– Может, у тебя призвание, - серьезно сказал Женька.
– Талант! В командармы выйдешь.
– А что? Факт!
– самоуверенно заявил Степан, подумал и покачал головой.
– Нет, братва... Я токарем буду. Как батя.
Про умершего отца он никогда не говорил, вырвалось это у него случайно, и чтобы ненароком никто не вздумал его жалеть, нахально брякнул:
– А потом женюсь!
Увидел широко раскрытые глаза Глаши и спросил:
– Что смотришь? Ей-богу, женюсь!
– И чтобы окончательно развеселить ее, добавил: - На образованной.
Но Глаша не засмеялась, как ожидал Степан, а как-то неловко поднялась и через пролом в стене вышла из риги.
Степан видел, как она, сгорбившись, пошла к воронке, где сидел у пулемета Кузьма, и спрыгнула вниз.
– Чего это она?
– недоуменно обернулся Степан.
Женька покусал губы и сказал:
– Неумный ты все-таки человек, Степа!
– Это почему же?
– Степан даже не обиделся.
Женька ничего не ответил и лег на солому, заложив руки за голову. Смотрел на черные стропила, серое низкое небо и насвистывал мелодию старого-престарого вальса.
Степан обескураженно молчал, свертывал "козью ножку" и все тянул шею к пролому в стене, поглядывая на пулеметную ячейку.
Но Глаша не возвращалась, и Степан, так и не закурив, сидел и вертел в пальцах самокрутку.
– А я землю пахать буду, - сказал вдруг Федор.
– Что?
– рассеянно переспросил Женька.
– Землю, говорю, пахать буду, - повторил Федор.
– Как белых разгромим, в деревню к себе подамся. Коммуну собью, артельно чтоб робить. Слышь, Степа?
– Тебе бы только в земле ковыряться!
– раздраженно отозвался Степан.
– Это ты какие слова говоришь?
– ахнул Федор.
– Ты хлеб ешь?
– Отстань!
– смотрел в пролом стены Степан.
– Нет, ты говори!
– Федор засопел и заморгал ресницами.
– Ешь хлеб?
– Ну, ем, - неохотно ответил Степан.
– А кто его сеял? Кто землю пахал? Кто убирал?
– У Федора покраснели лоб, щеки, шея, а уши и нос, наоборот, стали белыми.
– Сколько потов на эту землю пролито, ты знаешь? Убить тебя за такие слова мало!
– Он помолчал и решительно сказал: - Не товарищ ты мне больше. Вот!
– И чего разошелся?
– растерялся Степан.
– Слова ему не скажи!
Подсел к Федору и толкнул его в бок:
– Федь!.. А Федь!
– Чего тебе?
– На, покури.
– Степан протянул ему так и не зажженную самокрутку.
– Не хочу, - буркнул Федор, но самокрутку взял.
– Пошутил я...
– пытался помириться с ним Степан.
– Спички давай.
– Федор закурил и сказал: - Я, может, ученым хлеборобом хочу быть. Как он называется, Женя?
– Агроном.
– Во!
– поднял палец Федор.
– И буду! Первый агроном в нашей деревенской коммуне буду!
– Будешь, будешь!
– успокоил его Степан и опять поглядел в пролом стены.
К пулеметной ячейке шел Колыванов и вел двух солдат - наверное, чтоб сменить Кузьму.
Степан видел, что Колыванов спрыгнул в воронку, потом оттуда вылез Кузьма, а за ним - Колыванов и Глаша.
Кузьма пошел к риге, а Колыванов с Глашей стояли и о чем-то разговаривали. Кузьма уже пролез в пролом и подсел к костерку, разложенному на железном листе, а Колыванов с Глашей все стояли у воронки. Потом Колыванов обнял ее за плечи и повел к риге, а Глаша сначала упиралась, потом вывернулась из рук Колыванова и пошла впереди. Влезла через проем и с независимым видом уселась рядом с Кузьмой. Колыванов, пригнувшись, влез следом за ней, поглядел на Степана и спросил: