Там, вдали, за…

Чевгун Сергей Федорович

— Как — чего? — заорал Николай. — Дом-то — наш! Наш это дом, Петрович!

Вспомнилось: так же орал он когда-то, давным давно… Было дело, по пьянке задержали его на танцах в городском саду. А у Николая хорошие были часы — карманные, серебряные (бабка на восемнадцать лет подарила, вроде как от деда остались). «Сразу видно, что краденые, — сказал сержантик. — Ладно, разберемся.» И положил часы себе в китель. «Мои это часы!.. Мои!..» — кричал тогда Николай, да что толку? Один черт, не отдали. А пятнадцать суток что с часами, что без часов…

— Может,

и ваш это дом, не спорю, — не стал отказываться Семенов. — Только я, Коля, вот о чем думаю: все, что в доме запрятано — селу должно принадлежать. То есть — тем, кто здесь живет. Ну, и вам… может быть. Это уж как народ решит. По справедливости надо, Коля, понял?

Семенов говорил и улыбался при этом. Вроде бы как шутит человек. Вот он, Николай, тоже любит шутить, особенно когда выпьет. Но появилась тревога, заныло под ложечкой — и не отпустило. Вот как тогда, в горсаду… А ведь времени сколько прошло!

«А водки много у мужиков… видать, паленая, вот и много, — размышлял Николай, примериваясь, как бы половчей из-за стола выбраться, да пойти, что ли, Толяна разбудить, хотя ведь один черт, не проснется. — Наливают по многу, а пьют по чуть-чуть. Почему? До ночи, что ли, сидеть здесь собираются?»

Подумал так — и ошибся: Семенов бросил хлебный шарик в тарелку и поднялся из-за стола. Неспешно подошел к печи, оглядел ее до последнего изразца цепким взглядом сапожника.

— Печь что надо… «голландка»! Не иначе как при царе еще клали, — процедил он сквозь зубы, словно бы сапожный гвоздь во рту держал. — Сюда, ежели с умом, не то что шкатулку — чемодан спрятать можно! А что, мужики, посмотрим?

— Это можно… С умом если да аккуратно, — послышались сдержанные голоса.

Нет, водка, точно, была паленой, иначе бы Николай не рассмеялся, на Семенова глядя:

— Неужели печку будешь ломать?

— А ты как думал? — снова встрял Белобрысый. И метнулся из комнаты. Минуты не прошло, как уже появился, с коротким ломиком в руке. Видать, на крыльце его, зараза, прятал.

— Ну, Петрович, командуй, откуда начнем?

— Ну-ка, дай сюда лом. Дай, кому говорю!.. — заорал Николай, но Белобрысый и бровью не повел. А Семенов лишь поморщился, и только.

Шутки кончились. А быть может, они и вовсе не начинались. Николай не успел об этом подумать, правда, и сделать тоже ничего не смог. Сидевшие рядом мужики вырваться из-за стола не дали.

— Ты — сиди! И не дергайся, — посоветовал Николаю тот, что слева. А тот, что справа, вообще советов не давал. Так вот, молча, пару раз Николаю в печень и двинул. Боль рванула из подреберья, достала до головы. Качнулась в глазах стена с фотографией Акулькиной Веры Карловны, урожденной Гельмих, и успокоился Николай. Тихо стало за пьяным столом. Да спокойно так, что даже Семенову понравилось.

— Вот это — другое дело! — похвалил он Николая. Вынул из кармана складной нож и принялся неторопливо простукивать «голландку», вслушиваясь в чистые звуки и отмахиваясь

от обертонов, напрягал то одно ухо, то другое, сначала на корточки опустился, потом поставил табурет и вознесся под потолок. Мужики за столом молчали.

— Кажись, здесь, — наконец, сказал Семенов, открыл нож и пометил нужное место косым крестом. Спрыгнул на пол и отошел чуть в сторону. — Пробуй!

Белобрысый сглотнул слюну и оглянулся на Николая.

— Ты — не бойся, я — аккуратно, — пробормотал он, взбираясь на табурет. — Да тут всего и делов-то… Х-ха!

И жахнул ломиком в указанное место.

Брызнули на пол изразцы, посыпалась цементная крошка, запахло сажей. Грохнул на пол кирпич, за ним — другой. А потом подряд еще три штуки. Здесь Николай, все еще не отдышавшийся, ненадолго закрыл глаза, как бы соображая, мало это или много — целых пять кирпичей. А когда снова вынырнул из паленой мути, насчитал кирпичей уже штук шесть. Или восемь.

— Что, нашли? — зло усмехнулся Николай. — Вы ищите, ищите… козлы! — и снова попытался вырваться из-за стола. Но мужики ему свободы и на этот раз не дали. А тут уже и Белобрысый спрыгнул на пол. Подвинул табурет к столу. Сел, смущенно пряча ломик в ногах:

— Да нет там ни хрена! Налейте, что ли…

Тотчас же и налили, Николаю опять больше всех. Тому и в горло уже не лезло, а выпил, чтобы только ни о чем больше не думать. Жалко печь, а себя все одно жаль сильней. А дом, один черт, продавать… Что им с Толькой, скажите, здесь делать?

Пили все. Один Семенов к стакану не притронулся. Прошелся вдоль стола, смущенно почесывая за лохматым ухом.

— Ошибся я, мужики! Маху дал, — наконец, сказал он. — Разве кто умный в печку стал бы золото прятать? Вот лично я его под половицу бы положил… для примера, вот здесь, — топнул он ногой, останавливаясь у стены. — Да тут всего-то одних пустяков — доску ломиком подцепить…

И подцепили. Чуть позже. Когда за «голландку» выпили.

Все пьянели, лишь один Семенов трезвость с лица не прогонял. Елозил глазами по стенам, цеплял взглядом старые фотографии. Прошелся по дому, ненадолго задержался в кухне (слышно было, как хлопнул дверцами шкаф). Не поленился и в спальню заглянуть. Покосился на спящего Анатолия, пошарил рукой за иконой, пробормотал что-то вроде: «Чего таращишься? Лучше бы помогла!» И вскользь на Богородицу перекрестился.

Скрипели доски и визжали гвозди, быть может, даже рушились потолки, как знать? Николай давно уже спал за столом, Анатолий же и к вечеру не проснулся. Семенов долго топтался на чердаке, нашел за стропилами газету за пятьдесят второй год, положил в карман, чтоб почитать на досуге. Не побоялся и в погреб заглянуть. Вылез оттуда, ругаясь: «Ну, немчура! Вот как запрячет чего, русский ни в жизнь не отыщет!»

Постоял напоследок в коридоре, прикидывая, все ли осмотрел. Вышел на крыльцо. Белобрысый сидел на ступеньке, курил прихваченную со стола «Приму».