Там, за облаками…
Шрифт:
Умения сразу и безошибочно угадывать людей и сразу находить верный тон разговора, выдержки, такта и самообладания ей требуется не меньше, чем хорошей учительнице. «Чувство партнера» должно быть развито, как в хорошем актере. Да и легче актерам: отыграли спектакль — можно отдохнуть до следующего вечера. А мы не успеем одних проводить, смотришь, уже обратные пассажиры к самолету идут. И все начинается сначала. И опять не знаешь, каким окажется рейс: и люди приходит новые, и ты сама в чем-то уже как будто другой человек.
А ведь и нам тоже солнце в душу светит не каждый день, и у нас у каждой своего, человеческого, хватает — и радостей, и печалей.
Устанешь от них.
3
…Когда напряжение, накапливаясь от полета к полету, поднималось в нем до той, невидимой окружающим, но в нем самом отчетливо обозначенной нараставшей тревогой красной черты, за которой мог произойти любой срыв, потому что за ней уже лежала равнодушная, опустошающая усталость, Мараховский покупал билет на первую подворачивавшуюся по времени под руку дальнюю электричку — все равно, с какого вокзала она отправлялась и какая при этом погода была на дворе.
И каждый раз, стоило электричке вырваться из гулкой каменной городской тесноты на волю пригородных равнин, в нем словно бы отпускало что-то. Как будто чуть слабела туго закрученная пружина, когда далеко впереди, за медленно наплывающим пространством, у самого заката неба, узкой и смутной еще синей полосой обозначались леса.
Странной, необъяснимой и сильной властью обладали они. Каждый раз он входил в их как бы обособленный мир восторженным мальчишкой, притихшим растерянно перед непостижимо щедрой огромностью того, что здесь ему открывалось.
…По весне полой водой стояла в лесах ослепительная голубизна. Она была такой глубокой чистоты и пронзительной свежести, что казалась почти нереальной. Глаза, привыкшие в спешке дней, в нарастающем темпе века видеть окружающее стремительно, почти неразличимо летящим мимо, слепли от этой голубизны, неслышно снимавшей с них, воспаленных, смутную какую-то боль. И припоминалось вдруг: да ведь когда-то такое уж было, голубизна эта была, растворявшая в себе, захлестывавшая и очищавшая сердце, — в детстве, вот когда это было. И словно бы струна какая-то тихо отзывалась в душе, когда вставало в сознании само это слово «детство» и то, что было за ним. И хотелось родиться снова, чтобы войти в этот хрупко-прозрачный и доверчивый мир новым, чистым, как в детстве в него входил — в те ясные дни, когда все на свете дороги казались только прямыми и радость была только радостью и не несла в себе, как теперь, привкуса сожаления о том, что ничему в жизни не дано повториться. И новым содержанием и даже словно бы новым смыслом наполнялось давнее «как жить?»…
Летом леса шумели бесконечным дождем. Он затихал, когда затихали ветры, а потом снова дождевой плеск листвы заполнял собой все от горизонта до горизонта, и тепло было от солнца в зеленом полусумраке этого не проливавшегося наземь дождя, и загадочно было от криков невидимых птиц. Влажным серебряным блеском мерцали лесные озера. На их берегах душа, невидимо омытая озерной прохладой, легко освобождалась от боли обид и разочарований и к разгоряченным мыслям возвращалась та необходимая спокойная определенность, без которой нельзя жить.
Особняком хранила память воспоминания о ночных привалах, о тех остро-тревожных часах, когда ночь, беззвучно падая на землю с головокружительной высоты, сжимала видимый мир до размеров крохотной точки в пространстве и как бы надвое делила всю жизнь. И он оставался, затерявшись посреди ночи, один на один с собой, с тем, чем он был, чего стоил, а по
На высоте наглухо закрытая облаками земля временами начинала казаться почти нереальной. Высота как бы лишала воспоминания о ней, ее живых красках, ее живом тепле, и он часто испытывал к ней минуты любви, такой обжигающе острой, как внезапная спазма сердца. Так мучительно прозревают, когда прощаются с тем, что любит, и начинают понимать, как единственно, как незаменимо то, что оставили.
Возвращаясь, он находил все, что любил здесь и помнил, еще более прекрасным, и тогда переживал чувство благодарности к земле за то, что была она неизменно доброй и щедрой, каким бы он ни вернулся, и просто за то, что она была.
Здесь он понял однажды, что если есть что-то высшее в мире, ради чего стоит жить, так это ради земли, из рук которой получил когда-то самое большое счастье, каким она только может одарить человека. — счастье родиться. Счастье жить под ее небом. Счастье дышать ее воздухом, пить воду ее родников, знать, что, если отвернутся однажды даже самые близкие из близких, она не оставит, она успокоит, снимет боль и поможет найти заблудившемуся дорогу.
Здесь он понял, быть может, самое главное, за что любил свое дело: за возможность знать минуты такой благодарной любви, которые давали ему силы на преодоление однообразных будней.
Две любви жили в нем; одна не могла без другой, и вместе это и было, наверное, то самое, что делало его летчиком так же, может быть, медленно и так же трудно, как трудно рождается неповторимость заката или форма цветка.
Утро пахло тающими туманами. Мараховский вспомнил, какой редкой голубизны, неожиданной под небом огромного города, неизменно подернутым сизым дымным налетом, бывала по утрам, на восходе солнца, вода в Рублеве. Вспомнил напряженную тонкую дрожь лески, стремительно скользящей в глубину, блеск тяжелой росы на травах и ощущение той особенной, легкой и крепкой уверенности, которую всегда рождала в нем покойная тишина еще не подчиненных дневным заботам минут. Ощущение это было, как второе дыхание.
А потом он представил себе все, что ждало его в нынешнем дне, за еще отдаленной гранью, и снова привычно нахлынули на него свист ветра над бетоном, рев работающих двигателей, напряженное ожидание, подчиняющее себе все и вся, потому что им и живут от века все аэропорты земли, эти пристани вечных прощаний. Все это увидел он снова с привычной отчетливостью, и желание надышаться утренней тишиной прежде, чем закрутит водоворот дня, окрепло в нем и ощущалось теперь как необходимость. Так бегуну необходима последняя секунда перед выстрелом стартового пистолета. Она должна принадлежать только ему, эта секунда, когда он может собраться и как бы взять для себя сил у земли, коснувшись ее ладонями прежде, чем бросит свое тело в схватку со скоростью.