Там, за облаками…
Шрифт:
В пассажирских салонах еще гуляли гулкие сквозняки, бортпроводницы готовились к встрече очередной партии временных жильцов самолета; оправляли шторки иллюминаторов, чехлы на креслах, ковровые дорожки в проходах салонов, проверяли работу электрооборудования на кухне. К этой самой «кухне» Гордеев упорно не хотел привыкать и в разговорах предпочитал не называть кухню никак. Над этим Дедовым пунктиком не раз потешался механик…
Дед поздоровался с девчатами, поинтересовался настроением и самочувствием, пожалев снова о том, что никого из них как следует не знает: бригады менялись в каждом рейсе. Про себя он считал такую практику не совсем верной: в воздухе, как нигде, важна такая вещь, как психологическая совместимость всех, кто выполняет
Подошла машина с грузом и багажом. Глухо звякнули, раскрывшись, двери грузовых люков.
Дежурная по сопровождению уже выводила на перрон пассажиров.
В пилотской кабине экипаж доложил ему о готовности.
Гордеев глазами указал Мараховскому на левое, командирское кресло.
— Вниманию экипажа!
Обычная, положенная но инструкции, командирская информация, вводная на полет — справка о маршруте, метеообстановке, разрешенных высотах и скоростях, об основных и запасных аэродромах по трассе. Каждый и так все это знал, но необходима была такая информация для самоконтроля, чтобы человек собрался и, еще раз представив себе объем предстоящей работы, приготовился ее проделать. Обычная командирская информация, привычная, как «здрасте» на автобусной остановке, по каждый раз неуловимо меняет она людей. С нее начинается счет как бы уже совсем иному времени, и люди с этой минуты становятся другими. Они еще на земле, но ей уже как бы не принадлежат…
Сегодня Дед отдал Мараховскому всю полноту командирской власти и слушал его так, как если бы сам был пилотом, готовый, впрочем, если потребуется, помочь. Однако Мараховский вступил в свои новые права легко и естественно, даже голос у него был прежним, неторопливым и чуть глуховатым, и лицо его продолжало хранить выражение добродушного будничного спокойствия, но безошибочно угадал Гордеев за всем этим тщательно скрытое волнение — волнение праздничное.
Он знал его сам — молодым. Таким, какого уже начинал понемногу в себе забывать. И вот молодость, в самых дорогих для памяти мгновениях ее, возвращалась, повторяясь в другом. И он снова испытал это волнение, обновившее душу и принесшее спокойную радость. Значит, она чего-то да стоила, молодость, если повторялась теперь, пусть и немногим, еще хотя бы в одном человеке.
— …Произвести осмотр и проверку систем, приборов и механизмов согласно контрольной карте осмотра!
Они проверяли управление, положение многочисленных переключателей и тумблеров на панелях, скорректировали показания приборов и навигационных систем, исправность работы связи. Старшая бортпроводница, появившись на пороге, доложила об окончании посадки.
— Двери закрыть, проверить герметизацию, запросить разрешение на буксировку.
Тяжелый щелчок двери, ставшей на замки, отделил их от вязкой июльской жары и от всего огромного мира — и был теперь готов вылететь по расписанию борт № 78714, маленький обособившийся мирок со своей обособленной жизнью. Еще в земном неторопливом ритме текло время для тех, кто ждал вылета в пассажирских салонах, а для пятерых в пилотской кабине время уже ускорило бег. Еще твердая земля была под колесами ИЛа, но кабели наземного питания уже отключили, и для экипажа полет начался.
— Буксировка разрешена, — доложил радист.
Мараховский махнул рукой разморенному жарой водителю, сонно глядевшему снизу, из кабины уже пришвартованного к самолету красного тягача.
Грузно просев, качнулось шестидесятитонное тело машины. Скользнули по бетону
У начала рулежной дорожки тягач легким толчком отделился от самолета.
— Доложить о готовности к запуску согласно контрольной карте.
И они, повинуясь радисту, зачитывавшему очередность операций проверки, снова проверили готовность к работе огромной машины, но, по сути, еще раз проверили готовность к работе самих себя.
— Внуково, я семьсот четырнадцатый, осмотр согласно контрольной карте произвел, к запуску готов, прошу разрешение на запуск.
— Семьсот четырнадцатый, вас понял, — отозвался порт голосом дежурного диспетчера, и голос этот давал понять, что с этой минуты «семьсот четырнадцатый» прочно вошел в цепкое поле зрения наземных служб, обеспечивающих и поддерживающих полет. Забыть о нем они смогут себе позволить только тогда, когда в конце пути «семьсот четырнадцатый» зарулит на стоянку и, выключив двигатели, застопорит винты.
— Семьсот четырнадцатый, запуск разрешаю.
Наземный техник махнул рукой: позади свободно, можно запускаться, и отключился от связи.
— Номер второй, запуск.
С тонким комариным звоном включился турбогенератор, ожили бортовые электросистемы — теперь их питал собственный ток. Компрессоры погнали в камеры первые глотки обжигающей крови высот, и вот глухо забасил двигатель, качнулись, легко еще, почти невесомо, лопасти винта, контрольные лампочки на пульте механика оповестили о том, что первый этап запуска начался нормально. Звук густел; скоро вплелся в него тугой нарастающий звон — это лопасти секли воздух, слившись в прозрачный сверкающий круг.
Пришел час Полушкина. Он, сохраняя прежнее, как бы даже скучающее выражение лица, теперь священнодействовал у своего пульта. Руки его словно бы и не касались тумблеров, переключателей, секторов газа, но все нарастало звучание самого удивительного в мире оркестра. К ровному гулу двигателя подключился, набирая силу, голос второго, и скоро уже, подчиняясь почти неуловимым — так они были расчетливо и экономно точны — движениям рук Полушкина, четыре ослепительных солнца вспыхнули на вздрагивающих от напряжения плоскостях.
И снова радист зачитал контрольную карту («Топливо»… «Гидросистема»… «Курсовая система»…), а экипаж выполнял ее требования или проверял исполненное («Топлива на борту — норма, расходомеры выставлены»… «Курсовая система согласована»); а штурман доложил взлетные данные.
— Я семьсот четырнадцатый, двигатели запустил, осмотр согласно контрольной карте произвел, к выруливанию готов, разрешите выруливать на предварительный старт..
И была еще одна полная проверка себя и машины на предварительном старте, где Полушкин в последний раз опробовал двигатели, выводя их на взлетный режим, была проверка самая последняя — на исполнительном старте, у начала взлетной полосы, испятнанной черными полосами от ударов колес, убегавшей к горизонту. И здесь уже, казалось, только чудо удерживало на месте машину, яростно рвавшуюся вперед.
Потом «семьсот четырнадцатому» дали разрешение на взлет.
Руки механика легли на секторы газа. С четкостью и быстротой автомата работало в эти минуты его сознание, выполняя сложные вычислительные операции. Он держал в поле зрения показания приборов, контролировавших «самочувствие» моторного хозяйства, учитывал при этом обстановку разбега, поведение самолета и, оценивая действия летчиков собственным опытом и профессиональным мастерством, мгновенно переводил результаты сложных своих расчетов на язык необходимых действий. Все зависело в конечном счете от точности движений двух обыкновенных человеческих рук. И вот они держали теперь секторы газа, готовые или мгновенно добавить двигателям мощности, если ее вдруг начнет почему-либо недоставать, или убрать газ совсем, если такая необходимость возникнет, не упустив ту единственную возможность, когда начавшийся полет еще можно будет прервать, не рискуя ни людьми, ни машиной.