Шрифт:
Валерий Мусаханов
Там, за поворотом…
Если идти по улице Пестеля к Литейному, то увидишь высокую церковь с белоколонным портиком. Она стоит в небольшом сквере; в кронах старых деревьев издавна гнездятся вороны. Сквер окружен оградой, сделанной из стволов старинных пушек. Перед сквером — небольшая булыжная площадь. И вот летом сорок третьего года на площади появились солдаты. Они сняли булыжник ломами и за несколько дней выкопали посередине небольшой квадратный пруд.
— Можно будет купаться.
И правда, через неделю, как только немного согрелась под солнцем вода, мы уже купались, пачкая подошвы липкой зеленой глиной. А назначение пруда выяснилось неожиданно и просто. В церковный сквер приехал грузовичок, в кузове которого стояла лебедка с большой катушкой тонкого стального троса. Девушки, бойцы частей противовоздушной обороны, принесли несколько длинных колбас-газгольдеров из зеленой прорезиненной ткани. Газгольдеры, хоть и были величиной с цистерну, легко плыли в воздухе, а девушки только придерживали их за веревки, чтобы они не улетели. Из этих колбас наполнили серебристый аэростат.
Из большого мешка вынули тюк какой-то белесой ткани. Ее долго разворачивали, привязывали идущие от нее веревки к специально вкопанным столбикам. Потом подсоединили трубки от газгольдеров, и на наших глазах бесформенная белесая материя стала наполняться и приобретать обтекаемую, ласкающую глаз форму аэростата. Аэростат покрыли маскировочной сеткой с нашитыми зелеными тряпочками, которые изображали листья. Кругом на столбиках развесили таблички с надписью: «Курить строго воспрещается». Вот тогда мы с Киркой поняли, для чего выкопан пруд. Ведь аэростат наполняется водородом, который легко воспламеняется.
Девушки дежурили у аэростата, чтобы по первому сигналу воздушной тревоги эта серебристая торпеда поднялась в небо. Мы с Киркой уже знали, что аэростат затрудняет маневры фашистских бомбардировщиков.
Когда небо над городом покрывается круглыми облачками разрывов зенитных снарядов, самолеты стараются увернуться от взрывов и осколков, ищут непростреливаемый квадрат. Для этого они делают резкие повороты, меняют высоту. И вот тут их подстерегают аэростаты на своих стальных тросах. Аэростаты образуют такую сеть, в которой может запутаться «юнкерс». А если он зацепит крылом трос аэростата, то крыло обломится и самолет упадет. Во время воздушных налетов много аэростатов висело над городом. Девушки из расчета следили за оболочкой. После каждого подъема проверяли, не пробита ли она осколками и пулями. Но самым главным в расчете мы считали Федю, шофера грузовичка, в кузове которого стояла лебедка с аэростатным тросом. По сигналу тревоги Федя, сдвинув пилотку на левую бровь, прыгал в кабину и заводил мотор. Девушки быстро снимали зеленую маскировочную сетку, отвязывали от столбиков удерживающие веревки и, то натягивая, то отпуская их, управляли аэростатом, чтобы он не зацепился за ветки деревьев, потом отпускали веревки, и Федя прибавлял обороты двигателя, быстрее разматывая трос с барабана лебедки. Потом девушки загоняли нас в небольшую траншею, выкопанную тут же в сквере, и прыгали туда сами. Отрывисто и звонко начинали лаять скорострельные зенитки, и осколки барабанили по крышам окрестных домов.
Мы чувствовали себя надежно укрытыми в узкой траншее рядом с девушками в защитных пилотках и гимнастерках. А шофер Федя на открытом, даже не защищенном деревьями месте сидел в маленьком грузовичке, наполовину высунувшись из кабины, смотрел в небо и все разматывал бесконечный стальной трос аэростата. И свернутая из газеты махорочная цигарка потухала в уголке его рта. Небо пестрело заплатами разрывов, проблесками трассирующих пуль, и грохот стоял вокруг. А маленький грузовичок казался одиноким и беззащитным.
Но вот по радио раздавались мелодичные звуки отбоя воздушной тревоги. Аэростат быстро спускался, девушки закрепляли его и укрывали маскировочной сеткой. Федя выходил из машины, делал несколько приседаний, разминая ноги.
— Зачехлить лебедку! — командовал он с улыбкой. И мы с Киркой прыгали в кузов грузовичка, разворачивали зеленый брезентовый чехол и натягивали его на барабан лебедки.
Федя был очень молод, и ухватки у него еще остались мальчишеские. Он с удовольствием купался с нами в холодном пруду на площади, играл в шахматы, шумно радовался, когда выигрывал, и огорчался проигрышам; правда, проигрывал он только Кирке, а меня всегда побеждал.
Мы с Киркой настолько привыкли к Феде и девушкам, что и сами чувствовали себя бойцами этого аэростатного расчета. Вместе с Федей мы до блеска натирали мягкой ветошью капот и передние крылья грузовичка, набивали тавотом масленки на подшипниках лебедочного барабана, брезентовыми ведрами таскали воду из пруда.
А когда на зеленой подводе, запряженной понурой мохноногой лошадью, привозили в больших прямоугольных термосах суп и кашу для всего расчета, нас тоже сажали обедать. Было очень неловко входить под брезентовый навес, где стоял грубо сколоченный стол. Мы с Киркой знали время обеда и всегда старались улизнуть заранее, потому что в Ленинграде солдатский паек в те времена был ничуть не больше пайка рабочего, и объедать Федю и девушек мы не хотели. Иногда воздушные тревоги длились целыми ночами, и весь расчет не спал. Утром Федя выглядел осунувшимся и усталым. Мы понимали, что полуголодным не спать всю ночь очень трудно. Мы ведь и сами жили впроголодь — нет, голода уже не было, потому что блокаду прорвали и в городе стало больше еды. И все-таки мы старались незаметно исчезнуть, когда приближался обеденный час.
И вот однажды, когда мы появились после обеда, Федя сказал:
— Будете убегать, больше не подпущу к машине.
— Мы домой есть ходили, — соврал Кирка.
— Понятно, — сказал Федя, пристально глядя на нас.
Мы молча опустили головы. А он добавил негромко:
— Больше так не делайте.
С того дня мы с Киркой почти все лето обедали с девушками и Федей. Нам наливали на двоих полный солдатский котелок перлового супа с американской консервированной колбасой, на второе давали пшенную кашу, заправленную комбижиром. Еда была сытной, вкусной, и после нее даже клонило в сон.
В то лето многие еще не оправились после блокадных зим. У Пашки Березкина шатались зубы от цинги, у Гориллы все руки были в фиолетовых, как старые кровоподтеки, пятнах — тоже цинга. И у Кирки, и у меня были такие пятна, но прошли они скоро. И бегали мы быстрее, были выносливее других мальчишек на нашей улице. Я думаю, что за это нужно благодарить девушек и Федю, делившихся со мной и Киркой своим солдатским обедом.
Они казались нам очень взрослыми, а на самом деле были старше всего на несколько лет — Феде было восемнадцать, а многим девушкам, наверное, даже меньше.
Только сам став взрослым, я начал понимать, что взрослость человека не всегда соответствует его возрасту. Ну вот хотя бы то, что девушки из аэростатного расчета и шофер Федя неизменно относились к нам с добротой и никогда не проявляли высокомерия. А много ли мы с Киркой обращали внимания на мальчишек младше нас, которые собирались в нашем старом дворе, гоняли в футбол на Артиллерийской улице между красными кирпичными корпусами — там же, где играли и мы. Много ли мы знали об этих мальчишках, которые были младше нас на несколько лет? Мы просто не замечали их с высоты своего возраста. Мы были слишком заняты своими интересами и делами, чтобы замечать тех, кто младше нас. А наверное, нужно, чтобы каждому в детстве встретился Федя.