Там, за поворотом…
Шрифт:
Пока мать возилась на кухне с ужином, я готовился сказать ей о случившемся, ведь скрывать было уже невозможно, потому что я не был уверен, что смогу встать к столу.
Я прислушивался к звяканью посуды на кухне и со страхом ждал объяснения. Но объяснять ничего не пришлось. Раздался звонок у входной двери, потом — шаги матери и чьи-то голоса. Я почему-то заволновался, даже отвлекся от боли в ноге и невеселых мыслей.
Шаги по коридору приближались к нашей комнате, дверь отворилась. Я скосил глаза и увидел Киркину мать, Марию Сергеевну. Она решительно переступила порог, за ней вошла мать с испуганным лицом, а позади, потупясь, проскользнул Кирка.
— Лежит, герой, — громко сказала Мария Сергеевна и шагнула ко мне. — Показывай ногу!
— Да
Мария Сергеевна схватила меня за ногу, стала задирать штанину, и я вскрикнул от боли.
— Нет ничего, говоришь?
Ее длинные проворные пальцы сразу размотали тряпицу, но она не отделилась, потому что присохла к ране. А мне сразу стало как-то легче от прикосновения пальцев Марии Сергеевны. Ведь она работала в госпитале медсестрой и умела обращаться с ранами.
Пальцы ее быстро ощупывали мою ногу, потом она вдруг рванула тряпицу.
— А-а-а! — заорал я.
— Все! Все прошло, — Мария Сергеевна отбросила тряпицу. И снова ее пальцы успокаивающими прикосновениями ощупывали ногу вокруг раны. А я старался не смотреть на мать, застывшую в напряженном молчании.
— Немедленно в госпиталь, нужно вынуть осколок, — сказала Мария Сергеевна.
Я облегченно вздохнул. Это меня устраивало, потому что избавляло от объяснений с матерью.
Летом сорок шестого года во дворе появилась Надька Мухина. Она и раньше жила в нашем доме, но в войну уехала с матерью, а теперь они вернулись из эвакуации. Раньше мы не обращали на Надьку никакого внимания. Обыкновенная девчонка с дурацким бантом на голове. Мы даже недолюбливали ее, потому что учились в первом классе вместе, и матери наши только и говорили о том, какие у Наденьки чистые тетрадки, какой у нее красивый почерк и чистые руки. И вот теперь, когда встретились снова почти через пять лет, Надька сначала не вызвала у нас интереса. Тем более что учились мы теперь отдельно от девчонок. Правда, Надька выглядела уже не прежней пигалицей с немыслимым бантом. Она здорово выросла, — на целых полголовы выше нас ростом. Мы даже не сразу узнали ее.
Мы с Киркой стояли и раздумывали, куда пойти — в Михайловский сад, поиграть в волейбол, или на пляж к Петропавловской крепости, чтобы искупаться. Пруд наш на площади перед церковью давно зарыли, а волейбол стал в то лето повальным увлечением. Мы стояли так, раздумывали и выбрали наконец волейбол, потому что вода еще была холодноватой и после купания бросало в дрожь. В это время из-под нашей арки вышла длинная, тощая девчонка с короткими прилизанными волосами. Девчонка была в ковбойке красного цвета, синей юбке и белых спортивных тапочках. Она зыркнула хитрыми глазами в нашу сторону, а мы сделали вид, что не замечаем ее. Тогда она шагнула к нам и протянула руку.
Мы слегка опешили от неожиданности, но пожали ей руку — сначала Кирка, потом я, и молча уставились на нее.
— Что, не узнаете? — она засмеялась, прищурив глаза и откидывая голову назад. И тогда я сразу узнал ее.
— Ты — Надька Мухина!
— Ага, точно, — она провела ладонью по своим прилизанным волосам, перестала смеяться и смотрела на нас. — А я вас сразу узнала.
— Ты когда приехала? — спросил Кирка.
— Вчера. Рада ужасно. Только двор у нас какой-то не такой стал. Я думала, он меньше.
— Флигеля-то одного нет — разбомбили. Вот и стал больше, — объяснил Кирка.
— Ну, пошли, — сказал я ему.
— А куда вы? — полюбопытствовала Надька.
— В волейбол играть, в Михайловский, — выпалил Кирка.
— Ой, возьмите меня!
Мы с Киркой переглянулись
— Ладно, — сказал я, — пошли, — а про себя подумал: «Вот привязалась еще».
Всю дорогу до Михайловского Надька трещала без умолку. Она рассказывала, как они с матерью жили в эвакуации в Ярославской области, как научилась ездить на лошадях, которых вместе с мальчишками гоняла в ночное. Потом засыпала нас вопросами, как мы тут жили, и все говорила, что соскучилась по Ленинграду, расспрашивала о мальчишках и девчонках, живущих на нашей улице. Она примолкла лишь тогда, когда мы сказали, что Вовка Шушарин и Колька Егоров умерли в блокаду, а многие еще не вернулись.
И Надька ничего больше не спросила.
В молчании мы прошли по аллее весь Михайловский от Садовой улицы. У выхода на канал Грибоедова был большой пустырь, обрамленный толстыми липами. На этом пустыре выстраивались кружки, над которыми подпрыгивали мячи.
В этот день на пустыре было много народу, потому что учебный год закончился накануне и школьники еще не успели разъехаться на лето. По всему пустырю в воздух подлетали мячи разных цветов. Мы остановились под липами и стали оглядываться, к какому бы кружку прибиться. Потому что неинтересно играть с неумеющими или с одними девчонками. Чаще всего в таком кружке мяч катается по земле после двух-трех пасовок. Мы с Киркой избегали таких кружков. Но нас тоже не везде принимали. В хорошем круге, где играли парни постарше нас, мяч, конечно, долго держался в воздухе, там были красивые длинные пасы, резкие удары. Но нас с Киркой в такие кружки принимали неохотно, да мы и сами чувствовали, что портим игру старшим парням. И вот мы стояли на краю пустыря и подыскивали подходящий кружок. А Надька Мухина тоже стояла рядом и вертела головой.
— Вот там, вроде, ничего играют, — показал Кирка на один крайний кружок. — Пошли?
— Нет, — вдруг решительно заявила Надька. — Там мяч плохой. Во-он, видите, где красный мяч? Пошли туда.
— Да ну, — неуверенно протянул я и посмотрел на Кирку. В этом кружке, на который показала Надька, играли одни ребята и все постарше нас, наверное, девятиклассники. И не хотелось услышать от них презрительное: «Эй, мелюзга, отвалите!» Мы с Киркой нерешительно затоптались на месте, а Надька пошла к этому кружку.
— Сейчас ее турнут оттуда, — сказал Кирка. И мы подошли поближе, чтобы увидеть, как Надька опозорится.
А она смело, чуть покачиваясь на своих длинных, тонких, как ходули, ногах, подошла и встала в круг.
Парни играли очень хорошо, мяч у них не падал на землю, они умудрялись поднять его вверх из самых трудных положений, и снова он взмывал свечой, и следовал резкий сильный удар, кто-нибудь бросался вперед, принимал этот трудный мяч под дружные веселые возгласы, и красивый красный шар поднимался над кругом. Мы с Киркой даже позабыли про Надьку — так красиво и хорошо играли парни. Да ей и не досталось еще ни одного паса. Она стояла между парнями, по-спортивному чуть согнув ноги в коленях и подавшись вперед, а руки положила на пояс. Но ей так и не доставалось паса. Парни словно не замечали ее. И когда с противоположной стороны круга пошел резкий удар, она вдруг сделала быстрый шаг вперед, опустилась на одно колено и плавно, будто нехотя, подняла руки. Красный мяч высокой крутой дугой снова отлетел к противоположному краю, и сразу оттуда последовал резкий удар. Надька небрежно, одной рукой, отпасовала мяч в сторону.
— Ого! — удивленно воскликнул кто-то из парней.
Мы с Киркой были ошеломлены. Надька, видно, умела играть в волейбол получше нас. Потом парни стали уже подкидывать ей под резкий удар, и Надька прыгала вверх и резала так, что они иногда не могли взять мяч после ее удара. А мы все стояли и удивленно смотрели, пока она не обернулась и не позвала:
— Ребята, идите сюда.
Мы тоже встали в круг, и никто из парней не возражал, но я понял, что это из-за Надьки. Они, наверное, подумали, что мы тоже играем так, как она. И мы старались не ударить в грязь лицом. У Кирки вообще-то был хороший сильный пас, и он легко перекидывал мяч через весь довольно большой круг, а я подхватывал низкие пасы, выскакивал в середину, чтобы не дать мячу упасть. И все эти почти взрослые парни приняли нас на равных, и никто из них не смеялся.