Тамерлан. Потрясатель вселенной
Шрифт:
— Повеление нашего эмира.
Но характер повеления неясен. Разъезжаются с поручениями чиновники управителя, и толпа начинает чесать языками.
Вооруженные воины преграждают путь на крепостной холм, где находятся дворцы женщин эмира. Но у них есть еще дворцы-сады, и в одном сегодня празднество.
Здание окружено клумбами тюльпанов и роз, гость видит, что крыша у него как у китайской пагоды. Анфилада комнат, соединенных арочными проемами, приводит в обитый розовым шелком зал — потолок и стены украшены позолоченными пластинами серебра с узорами из жемчужин. Трепещущие от ветра шелковые кисти в проемах производят
Там стоят диваны под шелковыми пологами на копьях. Пол устелен бухарскими и ферганскими коврами. В каждой комнате стоят одинаковые низкие столы, целиком отлитые из золота, на них сосуды с благовониями, каждый стол украшен драгоценными камнями — рубинами, изумрудами, бирюзой. Стоят и золотые кувшины с медом, вином — чистым или с пряностями, в кувшинах с внутренней стороны много жемчуга. Возле одного кувшина шесть чаш, сквозь вино в них мерцают рубины, в два пальца шириной.
Но празднество идет в затененном от солнца павильоне. Там сидит седовласый Муава, несколько татар, много персов шахской крови и приехавшие с визитом вожди афганских и арабских племен. Они ждут, и вот появляется Сарай-Мульк-ханым.
Перед ней идут черные невольницы, рядом женщины свиты с потупленными глазами. Но владычица дворца держится прямо под тяжестью кармазинного головного убора в форме шлема, украшенного драгоценными камнями, вышивкой и широким золотым обручем внизу. Вершина головного убора представляет собой миниатюрный дворец, из которого поднимается белое оперение. Другие перья спускаются ей на щеки, между ними поблескивает тонкая золотая цепочка.
Просторное, украшенное золотым кружевом платье тоже кармазинное. Пятнадцать служанок несут длинный шлейф. Лицо Сарай-Мульк-ханым покрыто белилами и завуалировано по моде прозрачным шелком; черные волосы спадают за плечи.
Когда она усаживается, появляется другая госпожа, помоложе, не столь величественная, сдержанная, почтительная к старшей. Смуглая кожа и удлиненные глаза говорят, что она монголка — дочь монгольского хана, последняя жена Тимура.
К госпожам подходят виночерпии с кубками на золотых подносах, руки их обернуты белой тканью, чтобы не касаться даже подноса. Они опускаются на колени, и когда повелительницы пригубливают вино, отступают назад, входят другие, чтобы обслужить эмиров. Мужчины опоражнивают чаши, потом переворачивают их вверх дном, показывая, что внутри не осталось ни единой капли, и они, таким образом, почтили хозяек как подобает.
Резиденции Тимура расположены повсюду за пределами крепостного холма. Павильоны его беков, не пошедших в Индию с войском, и крепость, построенная особняком на краю лощины. Она служит также арсеналом и лабораторией.
В ней находятся коллекции изящного и необычного оружия, чертежные инженеров со столами, уставленными моделями катапульт, баллист — как с противовесами, так и с цилиндрами для намотки канатов — и огнеметов{45}. Есть помещение, где оружейники куют и опробуют новые клинки, тысяча пленных ремесленников упорно трудится только над шлемами и доспехами. На сей раз они совершенствуют легкий шлем с широким предличником, который можно опустить для защиты лица или поднять вверх, чтобы не мешался.
В сокровищницу входить не дозволяется, но поблизости от нее находится уединенный покой, своего
Перевозной мечети здесь сейчас нет. Это легкое деревянное сооружение, голубое с алым, в него ведет высокая лестница, свет проходит сквозь цветные стекла. Его можно разобрать и погрузить на большие телеги, там в настоящее время оно и находится, мечеть собирают ежедневно в часы уединенной молитвы Тимура, пока он идет по Индии.
Солнце уже клонится к западу, на базарах жарко, людно, шумно и пыльно. Татары могут купить там все, что угодно, от слабительного снадобья до молодой женщины; но многие идут мимо базаров к усыпальнице Биби-ханым — сворачивая в переулки от верблюжьего каравана, только что вошедшего по большой дороге, ведущей в Китай, в тюках везут пахучие пряности. Путь их лежит в ганзейские города через Москву, тюки помечены китайскими иероглифами, арабской вязью и печатями татарских таможенников.
Как и самые большие дворцы, квартал Биби-ханым расположен на невысоком холме, окруженном стройными тополями. Постройки — мечеть, медресе с жильем для преподавателей и учеников — так велики, что лишь издали можно разглядеть их пропорции, и еще незакончены. Мечеть кажется величиной в римский собор Святого Петра — она еще без центрального купола, но с боковыми башнями высотой в двести футов. Чтобы подойти к ней, люди пересекают вымощенную плитняком площадь и огибают отделанный мрамором водоем. Здесь сидят исполненные достоинства люди, муллы в больших чалмах, какие любят бухарцы, и философы, изучавшие законы мироздания, они спорят о них с муллами, знающими только то, что прочли на страницах Корана.
— Кто учил Авиценну искусству врачевания? — спрашивает араб в черном бурнусе. — Разве он не наблюдал и не делал опытов?
— И к тому же написал книгу? — поддерживает его горбоносый философ из Алеппо.
— Воистину так, — соглашается третий. — Но он прочел «Физику» Аристотеля.
— Это правда, — вставляет один из мулл, не особенно уверенный в своих познаниях среди этих выдающихся нездешних людей, — однако к какому заключению пришел он в конце концов?
— Клянусь Аллахом, — улыбается араб, — я не знаю конца его книги, но к своему концу он пришел из-за чрезмерного увлечения женщинами.
— О неразумные! — раздается чей-то низкий голос. — Каков был его конец на самом деле? Этот великий врач, умирая, велел, чтобы вслух читали Коран, и таким образом открыл себе путь спасения.
При этих словах человек из Алеппо вскидывает голову.
— Слушайте, вы, кто портит ковер размышления плевками спора, мне есть что рассказать вам о нашем эмире Тимуре.
Пока головы поворачиваются к нему, он объясняет, что два года назад присутствовал на дискуссии, где самаркандские ученые и иранские шииты сидели перед Тимуром в его лагере.