Тамерлан
Шрифт:
Итак, более, чем событийная история, нас интересуют сам Тамерлан и его время, суть которых мы надеемся выяснить. Для решения этой задачи мы, как нам кажется, оснащены лучше, нежели те, кто следовал за Тамерланом по пятам. Он и его эпоха оказались на стыке двух противоположных миров: седентарного мира мусульманского Ирана и кочевого мира евразийских степей, который довольно неудачно называют шаманским и коему была посвящена главная часть ведущегося несколько последних десятилетий исследовательского труда. Мы же уверены в том, что нам удастся проследить и в Тамерлане, и в его эпохе традиции, которые принесли его предки из глубины веков, с далеких пастбищ Монголии. Иранист Жан Обен отметил факт проявлений в поступках этого мусульманина, несомненно искреннего и истового, языческого субстрата, мощного и богатого, коему тюрки и монголы обязаны тем, что в их гении имеется самого лучшего. Тамерлан сумел почувствовать, какую роль играли эти традиции, и некоторые из них сумел применить. Существуют и другие составляющие, узнать которые может лишь алтаист и специалист по религиозным мировосприятиям. Эти традиции всего не объясняют, но позволяют лучше
Поставленные Тамерланом задачи не так легко было решить в условиях общества, которое можно называть всяким, но только не простым, и в рамках свойств личности, с трудом поддающейся пониманию, где оказываются тщетными любые попытки обнаружить к ней ключ, разве что в ее силе и воле. Вопросы, найти ответы на которые мы должны, не новы: даже если они не касаются всех преуспевших больших честолюбцев, то все равно историки с ними уже сталкивались, изучая Сельджукидов, Газневидов или самого Чингисхана.
Как достиг вершин власти этот человек невысокого происхождения? Как сумел этот тюрок сделаться правителем Ирана? Как номад превратился в стопроцентного горожанина и полюбил свою столицу более всего на свете? Как этот полководец, делавший все для того, чтобы не ввязываться в крупные баталии, выигрывал каждое данное им сражение, одерживая верх над военачальниками не самого мелкого масштаба, например, над Тохтамышем, правителем Золотой Орды, разорившим Москву, или над Баязидом Молниеносным, славившимся непобедимостью, не потерпевшим в Европе ни одного поражения? Как случилось, что этот вечный победитель, перед которым не могла устоять ни одна крепость, был вынужден снова и снова брать штурмом одни и те же города, по пять раз начинать одни и те же походы? В силу каких причин отказался Тимур от завоевания ненавистного Египта, но отправился воевать в равно презиравшийся им Китай в самый разгар зимы, уже будучи старым, увечным и больным? Какая тайная сила позволяла ему вербовать на Среднем Востоке дервишей и монахов всех мастей и делать из них своих агентов, тогда как он с величайшим равнодушием нарушал законы Корана? Что позволяло ему опираться на капитал, тогда как он отправлял на смертные муки богачей, дабы присваивать себе их имущество? Как удавалось ему внушать одним и тем же людям страх и безусловную преданность, если не сказать любовь?
В личности Тимура все кажется противоречивым и одновременно быть таковым не может. Великий эмир представляется нам безмерно гордым, однако он же довольствовался одним скромным званием; он посадил на трон государя, зависимым от которого себя объявил, признал себя вассалом Китая и, наконец, распорядился похоронить себя в ногах какого-то святого. Он запретил вино, но организовывал попойки, во время которых напивался смертельно. Тимур учинял жесточайшие побоища, но он не выносил рассказов о пытках или просто об ужасах войны. Он разрушал памятники, но при этом страстно любил их строить. Он был, возможно, безграмотен, [3] но любил искусства и изящную словесность, привлекал убеждениями и доставлял силой к своему двору величайших художников; он преклонялся перед знаменитым арабским историком Ибн Хальдуном, будучи преисполненным искренним уважением к его деятельности. Он был неулыбчив — и это наименьшее, что можно сказать по данному поводу, — но высоко ценил острословие. Он был безжалостен и явно не способен на милосердие, но иной раз мог совершенно неожиданно простить. Тимур производил впечатление субъекта бесчеловечного, но в то же самое время безраздельно любил своих детей, сестру и бурно радовался, когда получил известие о рождении внука. Его жесты отличались необыкновенным изяществом, а его поступки — благородством: так, он отдал Османам их погибшего государя для достойного погребения; он угостил ранними овощами им же осажденного князя… [15]
3
Здесь и на многих других страницах первой части мы излагаем суждения, которые будут оспорены во второй части. В случае если на странице бумажного издания есть только заголовок, номер такой страницы пропускается и не указывается.
Исфаган, Ургенч, Астрахань, Дели, Алеппо, Дамаск, Багдад — перечисления этих городов, как и других наиболее знаменитых его жертв, вполне достаточно, по словам Жана Обена, для того, чтобы его прославить. Точнее — для вынесения обвинительного вердикта. Однако неизбежно приходишь к уверенности в том, что существует нечто иное, преодолевавшее горы и моря, позволявшее донести Тамерланово имя до западных пределов Земли и являющееся не только той радостью, которая охватила европейцев по получении известия о разгроме им Османа в тот самый час, когда тот уже был готов занять Константинополь и угрожал Центральной Европе, и не только надеждой на возрождение союза с народами Востока, которые могли бы напасть на турок с тыла. Могла ли эта надежда, столько раз порушенная монголами, оставаться серьезной? Надо заметить, что, как ни странно, увлечение основателем государства, которое вместе с Рене Груссе ошибочно и преувеличенно называют «последней степной империей», в Европе было сильным. Число живописцев и графиков, претендовавших на точность его изображения, было огромно. Своим героем его сделала и литература: живший в конце XVI столетия Марло поместил его в центре двух своих трагедий; затем Вольтер посвятил ему одно из исторических эссе; Гёте упомянул о нем в «Диванах». Личностью Тимура вдохновлялись даже музыканты. Так, Гендель сочинил оперу, носящую его имя. В XVII веке (на удивление рано, если учесть позднее зарождение ориенталистики) с переводом некоторых источников, касающихся Тамерлана,
Сегодня от всего этого не осталось ничего. Теперь каким-то странным и несправедливым образом Тамерлан, похоже, занимает нас много меньше, как если бы наше любопытство, обращенное на всю планету, сделало нас более озабоченными ее настоящим, нежели прошлым; как если бы оставленные Великим эмиром воспоминания со временем превратились в ничто, возможно, оттого, что трагедии XX столетия породили в нас отвращение к драмам минувшего: вздрагивать, читая об избиениях, совершавшихся Тимуридами, после того как мы узнали Гитлера, Сталина, Вьетнам, атомные бомбы и напалм, теперь как бы и не пристало. Но ведь в стародавние времена восхищенных современников потрясали не одни только бойни, а также личность этого человека, его жизнь и деяния. Последние, повторимся мы, являлись определяющими более в истории Восточной Европы, чем в истории Индии и Среднего Востока. Что касается личности завоевателя, то, как скоро мы получили сравнительно широкие возможности изучения оной во всей ее полноте, а мусульманский мир требует нашего внимания с возрастающей настойчивостью, не пора ли нам согласиться с тем, что она вновь и более прежнего заслуживает проявления нашей любознательности? Мы знаем, что история Франции хорошо объясняет Францию современную. История же мусульманского мира позволяет понять нынешний мусульманский мир еще лучше, и в этом мы весьма нуждаемся. [17]
Каковы бы ни были чувства, которые может вызвать в нас Тамерлан; каковы бы ни были суждения о нем, совершенно невозможно отрицать, что он обладал качествами необыкновенными и притягательными, что его личность, как воителя и самодержца, грандиозна. Равных ему мало; быть может, таких, кто превосходил бы его, не существует вообще. Он из когорты Александров Македонских, Дариев, Цезарей, Чингисханов и Бонапартов. Это одна из величайших фигур прошлого.
Я надеюсь, что эта книга поможет не только пролить свет на историю Великих Моголов, — что в конечном счете является моей непосредственной целью, — но также лучше понять человека, от которого они происходят, а через него продвинуться дальше в познании мусульманского мира и Центральной Азии. [18]
Часть первая
События
Глава I
Наследство Чингисхана
Империя Чингисхана
Монгольская империя Чингисхана рухнула. Она была создана в период, несомненно, самого ужасного из всех катаклизмов, известных истории, средствами самой свирепой жестокости горсткой людей, знавших, куда они шли и что хотели; целью же их было построить всемирную монархию и так, чтобы имелся всего один государь на Земле, как существует один Бог на Небе, и тем самым установить вечный мир.
На осуществление этого замысла потребовалось около столетия. Результат, конечно, оказался неполным (в самом деле, существует ли кто-нибудь, кто был бы способен объединить мир и исторгнуть из людских сердец зерна анархии?), но уже чрезмерным. Низкорослые, узкоглазые и широкоскулые всадники, которые в один прекрасный день избрали одного из своей среды по имени Темучин, чтобы сделать его своим предводителем, впоследствии названным Чингисханом, пообещав «идти в первых рядах в битве и отдавать ему дичь, а также женщин и дев»; эти приземистые наездники правили бал на пространстве, заключенном между Тихим океаном и Средиземным морем, оккупировав Китай, Корею, Маньчжурию, бескрайние степи Центральной Азии, Иран и Афганистан, вплоть до берегов Инда, большую часть Месопотамии, а также Кавказ, Малую Азию, где влачили существование вассалов сельджукские султаны, равно как Южную Россию, территорию современной Украины, через которую получали оброк с северославянских княжеств. Они попытали счастья в Сирии, Польше, Венгрии, дошли до Адриатики, предприняли набеги на Индокитай, Бирму, Индию.
Разумеется, климат последней, «адски жаркий», заставил их откатиться обратно, но они сумели более или менее полностью взять под свой протекторат две первые в данном списке страны. Плохо знакомые с морем, они бесстрашно всходили на корабли, коими правили признававшие их власть китайцы и корейцы, чтобы плыть дальше, вдогонку мечте достичь «реки-океана», окаймляющего Вселенную. Известны их попытки встать твердой ногой на берегах Явы и Японии. [20]
На окраинах империи еще велись бои, но завоеватели уже достигли намеченных целей. На пространстве между Тихим океаном, Персидским заливом и Черным морем был установлен мир, который лишь время от времени нарушали ссоры наследников, тогда как барьеры, извечно разделявшие население Дальнего Востока и население Крайнего Запада, были опрокинуты. Отныне путешественники, купцы и миссионеры могли пересекать из края в край всю Евразию в совершенной безопасности. Биллем Рубрук первым открыл Монголию; Марко Поло — Китай; некий турок из Пекина — Рим и Париж. Целые народы добровольно или вынужденно сдвинулись с насиженных мест, и теперь в Каракоруме, столице степей, в Северной Монголии, можно было встретить золотых дел мастера из Понт-о-Шанжа или монашенку из Меца; в Юнане — гувернеров, прибывших из Ирана; в Хан-балыке (в ханском граде, то есть Пекине) — назначенного Его Святейшеством итальянского архиепископа, равно как многих иных, чьи имена и записки, возможно, иногда известны, но чаще всего полностью забыты. Всего за несколько десятилетий миры совершенно изолированные были приведены в соприкосновение друг с другом. Родилось новое мироустройство, казалось, позволявшее надеяться на многое.