Тамерлан
Шрифт:
Великий эмир прибегал к хитростям, которые нам сегодня кажутся детскими или достойными ковбойских фильмов, но которые таковыми не были, поскольку обычно удавались. Самые грубые часто оказывались наиболее эффективными: например, привязать к лошадиным хвостам ветки, чтобы поднять как можно больше пыли и произвести впечатление прохождения множества отрядов; [17] развести как можно больше костров, чтобы враг подумал, что перед ним находится многочисленный лагерь. Уловки более изощренные приносили ожидаемый результат далеко не всегда: так, стоя перед Дели, Тимур, желая произвести на его защитников впечатление робкого и слабого противника, совершенно напрасно заперся в укрепленном стане, и, напротив, его дерзкие маневрирования в Анатолии успешно ввели в заблуждение Баязида.
17
Такое облако пыли, поднятое джагатайской кавалерией, перепугало дозорных Ахмеда-Джалаирида, которые
Националист
Кто-то сказал, что Тимур никакого тюркского патриотизма не знал и «национальный дух» ему был неведом. Я глубоко убежден в обратном, ибо неспроста «Зафарнаме» Язди рассказывает всем историю Тимуридов, начиная с легендарного происхождения тюрок, а тимуридская литература, как в свое время литература монгольская, при участии Рашидаддина, тщится доказать, будто бы монголы являются ветвью общего тюркского древа. И по какой причине, если не оттого, что чувствовал себя коренным тюрком, великий писатель, к тому же министр, Мир Алишер Навои написал трактат, в котором пытался доказать — довольно неудачно, — превосходство турецкого языка над языком персидским? Зачем Бабур, поэт-историограф, ставший падишахом, заявляет, что всякая страна, которая в ту или иную эпоху находилась во власти того или иного тюркского народа, должна считаться их собственностью? Жан Обен заметил: «То, как тимуридская историография трактует, или скорее не трактует, вмешательство курдского принца (из Герата) в дела Джагатаидов, указывает на желание, узнаваемое по другим признакам, принизить авторитет лишенной власти таджикской (персидской) династии и оставить в неприкосновенности честь “тюркской касты”». Он также напоминает нам презрительное высказывание эмира Казагана: «Разве какой-то таджик может претендовать на султанат?» То же презрение звучит в словах, произнесенных Тамерланом при расставании с комендантом крепости Авник: «О султане-Джалаириде Ахмеде (монголе по происхождению) вам совершенно не следует беспокоиться, поскольку таджики его сделали своим, но внимательно следите за Кара-Юсуфом (правителем «владетелей черных овец»), ибо он туркмен (тюрк-кочевник)». Точно так же Великий эмир пеняет Баязиду на то, что он не сохранил чистоту тюркской крови и сделался почти что греком. Это уже не «национализм», а «расизм», по меньшей мере что-то в этом роде. Издревле бытовавший в Центральной Азии, он не мешал ее населению восхищаться персидской культурой и брать у нее уроки. Существует поговорка, подчеркивающая воздействие городской цивилизации Ирана; она звучит так: «В городе и турецкая собака лает по-персидски». [151]
Тамерланов национализм вполне проявился в его кампаниях, предпринятых в целях объединения тюрок в рамках всемирной монархии, а также создания турецкой империи и устранения всех единокровных соперников, таких, как Осман, Мамлюк, индийский Тоглуг. И мы вправе думать, что если Тимур оккупировал Индию всего лишь частично, то потому единственно, что считал, как его потомок Бабур, что она являлась тюркской собственностью уже с того дня, как Махмуд Газневи совершил на нее свой первый поход.
На размышления наводит следующее обстоятельство. Византия являлась символом, будоражащим мусульманское воображение на протяжении веков, и во времена Тимура была практически обескровлена. Тамерлан мог ею овладеть, что непременно имело бы широкий отклик в исламском мире и порадовало бы дорогих ему дервишей, массы которых полвека спустя объединились вокруг Мехмеда II под стенами города, дабы обрушить их «своими молитвами». Однако Тимур против Константинополя не предпринял ничего. Он ему был безразличен, ибо, не будучи турецким, город являлся составной частью другого мира — Рима, его не интересовавшего. Будучи тюрком, Тамерлан был нацелен лишь на мир тюркский, в том числе на великий Иран, который уже несколько столетий играл роль охотничьих угодий тюрок; затем он устремился на Китай, поскольку его монгольские предки (которых он считал «тюрками», и надобно это помнить) столь часто — и не так давно — им владели. [152]
Неполный портрет
Если бы портретист остановился на этом, на холсте мы увидели бы великого государя, которому всё улыбается и чьи деяния благие: им создано мирное, стабильное и процветающее и богатое государство; он подтолкнул развитие торговли и промышленности, распространил свой авторитет на весь мир; его знают, может, даже им восхищаются и в Китае, и в Кастилии, и в Каире, и в Москве; много от его щедрот получили искусства; по его слову были построены памятники, коих вполне достаточно, чтобы обеспечить ему славу.
На незавершенном холсте мы увидели бы великого человека, деятеля, имеющего, само собой разумеется, недостатки, но достоинства которого их с лихвой перекрывают и побуждают к уважению; таковы любовь к родине, верность в дружбе, забота о бедных и обездоленных, справедливость и беспристрастность (в известном ее понимании), а также мужество, щедрость, уважение к интеллектуальным и моральным ценностям, набожность, культура, любознательность, склонность к меценатству — ну и довольно.
Однако такой портрет законченным считаться не может. В нем не отражен целый отрезок жизни Тимура; в лучшем случае, имеется лишь его набросок. Речь идет о палаче Исфагана, Дели, Дамаска, Багдада, Астрахани; о разрушителе, о человеке, который заявил, что в его сердце нет ни капли жалости. Такая личность достойна
Глава IX
Палач
Процесс
Обвинительный акт готов. Преступления совершены тяжкие. В течение целой трети века Тамерлан занимался депортацией населения разных городов и стран, массовым угоном в рабство, выжиганием населенных пунктов, превращением в пустыню различных провинций, попустительством или поощрением истязаний и насилия, разграблением богатств государей и зажиточного люда, низведением люда скудного до полной нищеты, сооружением «минаретов» из отрубленных человеческих голов, террором по отношению к сельскому населению, казнями десятков тысяч пленных, массовыми избиениями, не делая различия между женщинами, мужчинами и детьми. Отягчающее обстоятельство: злодейства совершались хладнокровно, методично и систематично. [153]
Однако все это не вяжется с другими поступками Тимура, и здесь явно просматривается нечто противоречивое и странное. Впрочем, обвинения кажутся обоснованными. С ними выступил не только вышеупомянутый Ибн Арабшах, Тимура ненавидевший и мечтавший о мести; правда, он не сказал ни слова о его наиболее ужасных злодеяниях, как не были обвинителями арабы, мамлюки, турки, армяне, грузины, русские и индийцы — главные жертвы его репрессий. Основными же обвинителями оказались, как ни странно, официальные историографы, исполнявшие повеления самого Тамерлана и его сыновей, царевичей, заботившихся о доброй репутации их предка. Разумеется, они утверждают — как мы знаем, не без оснований, — что Великий эмир жил идеалами мира и справедливости, постоянной заботой о своих народах, и указывают на достигнутые результаты, а именно: были прекращены междоусобицы, было покончено с феодальной тиранией, с разбоями, была обеспечена безопасность дорог, восстановлена торговля; нельзя не сказать и о длительном периоде процветания — все это результаты, плата за которые слишком высокой быть не может. И наконец, немного уходя в сторону от проблемы, они говорили, что войны неизбежно влекут за собой многочисленные беды. Современники, как водится, раскололись на два лагеря. Одни были приведены в ужас использовавшимися им средствами; другие радовались его достижениям. Первые были поражены страстью к разрушению Великого эмира; вторые — созидательной деятельностью его.
Следует ли из этого вывод, что Тамерлан в мирный период бывал не тем, кем оказывался во время войны? Можно ли в нем видеть чудовище или безумца? Утвердительно ответить на эти вопросы нельзя. Можно сказать себе, что он убивал, истязал, насиловал и жег, стремясь к идеалу и добродетели, и таким образом сделать из него некоего предтечу экстремистов Великой французской революции, этакого Робеспьера или Сен-Жюста; но эти двое кончили свое существование на эшафоте! [154]
Давайте заслушаем погодовой, длинный перечень преступлений и попытаемся услышать стенания людей, от них пострадавших. 1383 год: Герат, истязания и депортация; «минареты» из черепов, сооруженные Мираншахом. 1384 год: Астарабад, порубленные мужчины, женщины и дети. 1387 год: Исфаган, 70 тысяч голов, отрубленных для сооружения «башен». 1388 год: Хорезм и Систан, полностью разрушенные; Ургенч и Шахристан, стертые с лица земли; Тус, 10 тысяч убитых. 1392 год: Сари, Амол, всеобщее избиение, за вычетом детей. 1393 год: Такрит, город разрушен. 1394 год: разграблен Мардин. 1395–1396 годы: Астрахань, Сарай-ал-Джадид, Тана, сожженные дотла. 1398 год: Лони, резня — погибло 10 тысяч пленников. Дели, беспрецедентное избиение населения. 1400 год: Алеппо; на трое суток отдан солдатне. 1401 год: Дамаск, сожжен за три дня грабежей; Багдад, 90 тысяч горожан погибли во время грабежей. 1402 год: Бруса, город предан огню… И это всего только выборка, и, быть может, следовало бы вставить в список каждую провинцию, а также перечислить все большие и малые селения и крепости.
Как нетрудно увидеть, мы имеем дело с набором фактов всевозможных категорий, набранных слева и справа с единственной целью: сделать еще более мрачной картину ужаса. Легко также догадаться, что имеет место и преувеличение, которое можно отнести на счет богатой иранской фантазии и желания приписать Тимуровым карательным мерам постоянно сопутствующую ему избыточность. В жизни почти все трагедии подчиняются свойственному им сценарию, и потому в судебном разбирательстве, достойном этого названия, следовало бы их изучать отдельно. Тимур явно не виновен в одних и повинен в других, а в иных случаях он имеет право на то, что называется смягчающими обстоятельствами.
Подобный процесс был бы долгим, трудным и, может быть, скучным. Причины, по которым от него отказались, тем не менее не сводятся к неведению и лени. Дело в том, что он разрушил бы ясный и убедительный образ полнейшего варварства завоевателей Центральной Азии. Подобный процесс затруднил бы всех устраивающее скоропалительное и привычное отождествление Тимура с Чингисханом, а также лишил бы эпопею владетеля Самарканда того самого зрелищного и яркого, что в ней имеется. И не обязательно, что результаты этого процесса были бы сомнительными или привели бы к оправдательному приговору. Но он позволил бы привести вещи к их истинным пропорциям. Тимур отличался от Чингисхана уже тем, что не намеревался уничтожать землепашество и городскую цивилизацию. Он, конечно, много чего пожег и пролил немало крови, но меньше, чем считается; он выказал способность миловать и, быть может, пощадил провинций и городов больше, чем уничтожил. Но я уже слышу: «Это ничего не значит». [155]