Таможенный досмотр
Шрифт:
— Все верно. И запомните, важно проверить не только каюты. Тщательно, не торопясь, пройдите со счетчиком все помещения. Особенно там, где могут быть непредвиденные пустоты. Коридоры, бельевые, боцманскую. Короче, все подсобные отсеки. Кают-компанию, камбуз. На каком примерно расстоянии может последовать сигнал, запомнили?
— Так точно, товарищ старший лейтенант. Мы же не первый теплоход проверяем.
— Хорошо, — говорю я. — Приступайте.
Потом, еще полтора часа, я стою на причале среди провожающих. Стою и жду. И дожидаюсь. Наверху, над трубой, раздаются гудки. Один длинный
Повременив, пока “Норденшельд” выйдет из порта и даст прощальный гудок, я пошел вдоль причалов. Сильный ветер срывал с волн пену, сдувал с причалов мусор. Через несколько шагов мне пришлось поднять воротник реглана. Вдали, у волнолома, прыгал на волнах, налезал на них реданный катер. Я вгляделся. Кряквин. Смотритель маяка. Сидит на корме, легко держа румпель. Хорошо. Подумаем. Может ли быть Кряквин “нашим человеком”? Принципиально — может. Есть ли у Кряквина реальная возможность уйти… Увезя с собой полмиллиона и колье Шарлотты? А ведь есть. “Крыша” у него очень удобная. Систему работы морской погранохраны он имеет возможность изучить от и до. Катер… Впрочем, Кряквин вполне мог поставить на свой катер форсированный мотор. Ночью час ходу — и он за пределами зоны. Я следил, как катер Кряквина уходит к маяку, постепенно уменьшаясь.
Был у врача. Ну, предположим — тот, кто проверял его и его историю болезни, что-то просмотрел. Кроме того, тогда еще не было, да и не могло быть конкретного подозрения на кого-то из пятерки. В центре внимания был Пахан. В принципе не так уж трудно сделать соответствующую отметку в собственной истории болезни. Для этого нужно просто незаметно попасть в регистратуру.
Я прошел мимо причала, у которого стоял огромный и совершенно пустой белый теплоход. “Дружба”, круизник, уходит сегодня в Южную Америку на фрахт. Им должен заниматься Сторожев. Я прошел мимо теплохода. Ладно. Допустим, нужно заглянуть в портовую поликлинику. Она как раз за “Дружбой”, у двенадцатого причала.
В регистратуре поликлиники было пусто. Девушка в белом халате что-то писала, сидя за стеклянной перегородкой. Я ее не знаю. Новенькая. Совсем молодая. Лет восемнадцать-девятнадцать. Светлые волосы забраны под косынку. На щеках ямочки.
— Товарищ, сейчас же перерыв. Зайдите через час.
Я показал удостоверение.
— А-а, — она отодвинула журнал. — Что вам?
— Я хотел бы посмотреть, был ли на приеме пятнадцатого сентября работник порта Кряквин Вэ Эс. Смотритель маяка.
Девушка подошла к картотеке. Поморщилась.
— Как вы говорите? Кряквин? — Она повела сверху вниз рукой и наткнулась на пустую ячейку. — Ой. Я же на “ка” и на “эл” оставила в кабинете главврача. Пойдемте.
Мы с ней подошли к кабинету главврача. Она достала ключ, открыла, улыбнулась.
— Когда Павел Сергеич уходит, он мне оставляет. Подождите, я сейчас достану карточку.
— Хорошо, — я отошел к стене. Сунул руку в карман реглана. Машинально нащупал счетчик Гейгера. Так же машинально достал, чтобы переложить во внутренний карман, — и увидел, что индикатор светится.
Я оглянулся. В открытую дверь было видно, как девушка, чуть прикусив нижнюю губу, перебирает карточки. Я снова посмотрел на индикатор.
— Вот, нашла. — Девушка положила историю болезни Кряквина на стол. Перевернула несколько листков. — Смотрите. Вот последние записи.
Почерк, которым были сделаны записи в истории болезни Кряквина, был очень неразборчивым, но везде одинаковым. Я нашел нужное число. Отметка — девять утра. Я с трудом смог разобрать: “…первичный прием… по поводу ОРЗ… освобожден…”
— Вы не скажете, чей это почерк?
— Главврача. Павла Сергеича, — девушка улыбнулась. — Чей же еще?
— Спасибо, — я вернул карточку и кивнул на стену: — А что у вас там? Ну за этой стеной?
— Как что? Рентгеновский кабинет.
Это называется — кинуть самого себя. Не сообразить, что в поликлинике есть рентгеновский кабинет. А когда рентген включен, счетчик срабатывает. Ну и лопух. Впрочем, хоть я и лопух, здесь может быть и какая-то связь. Скажем, рентгеновский кабинет вполне сошел бы как элементарное прикрытие. Хотя нет. Притянуто.
— А рядом Северцев, — девушка взяла ящик. — Вот за это помогите отнести.
— Конечно, — я перехватил у нее ящик.
— Хотя Северцева уже нет, — девушка показала мне на пустую ячейку. — Вакантное место. И долго не будет. Желающих мало. Ушел от нас Валера.
— Ушел? — я старался как можно аккуратнее вставить ящик. — А куда?
— Завидую я ему. На “Дружбу”. Судовым врачом.
На “Дружбу”. “Дружба” стоит сейчас на одиннадцатом причале. И уходит, кажется, через три часа. А почему завидует, ясно. Круиз по фрахту. В пароходстве это называется “курорт”.
До отхода “Дружбы” остается два часа. О Северцеве, и то коротко, двумя словами, я сказал Сторожеву только сейчас. Получилось, сказал почти впритык. Мы со Сторожевым сидим в кабинете капитана порта Тийта Аасмяэ. Впереди, за стеклянной стеной, на причалах не произошло никаких изменений. Те же “Апшерон”, “Воркуталес” и “Дружба”. О Северцеве я сказал без всяких добавлений. Сейчас мне кажется, я рассудил правильно. То, что Северцев неделю назад был оформлен как судовой врач “Дружбы”, — это еще не повод для каких-то выводов. Но в то же время факт, о котором шефу надо было сказать. В такой ситуации все остальное он поймет без моих замечаний. Аасмяэ, худощавый, резкий, с кустистыми бровями, смотрит на Сторожева, обдумывая его вопрос.
— Северцев… Северцев. Ну. Северцев — мой карантинный врач. Работали бок о бок. Сейчас он ушел, но это неважно. Карантинный врач, сам понимаешь — особая работа. На своем “пикапе” Северцев обычно раскатывает по всему порту. То здесь, то там. Ну а в то утро он был на работе, это я помню. Потому что… по расписанию должен был принимать скоропортящийся груз.
— По расписанию. А фактически — с чьих слов ты это знаешь?
— Со слов самого Северцева, — Аасмяэ помедлил. — Но я ему абсолютно доверяю.