Шрифт:
1. Лоскут шёлка
Я знала, что не соответствовала культурным стереотипам, предписанным мне общественной моралью. Я узнала это давно. Уже несколько лет я вынуждена была скрывать те тёмные тайны, что прятались внутри меня. Я не знаю, откуда они появились, но они были прямо противоположны всему, чему меня учили. И как мне кажется, эти тайны родились, где-то в глубинах моего я, в моей собственной природе. Часто ночью, проснувшись в холодном поту, обезумев от страха и лёжа с открытыми глазами, я плакала, пытаясь понять их сущность. И я понимала, что чувства такого характера, настолько коварные, упорные, настойчивые, неумолимые, сильные ни в коем случае нельзя выпускать наружу. Никогда. Никогда!
Да, я боролась с этими тайнами, с этим тайным знанием, с этими ожиданиями, с этими мечтами. Да, я сопротивлялась им, в соответствии с требованиями моей культуры, моего воспитания и образования, говорившими мне, какой я должна быть и как я должна вести
Однажды ночью я встала с кровати, подошла к туалетному столику и зажгла, стоявшую там, там маленькую свечу. Я купила эту свечу за много недель до того, вероятно, потому что глубоко во мне, глубоко внутри моего собственного я, в моём измученном уме, в моей исстрадавшейся груди и моём сердце я знала, что рано или поздно такая ночь наступит. Итак, я зажгла свечу, и стояла там, в её мерцающем свете, несколько минут, рассматривая саму себя в зеркале. Оттуда на меня смотрела темноволосая и темноглазая девушка, одетая в белую длинную, до самых пят, ночную рубашку. В то время мои волосы были длиной по плечи. Затем, не оглядываясь на зеркало, в неровном свете свечи, я прокралась к комоду, и оттуда, из-под нескольких слоев своей одежды, вытащила спрятанный небольшой лоскут алой ткани. Это был крошечное шёлковое платьице на бретельках, которое я сшила сама несколько недель назад, такое облегающее, что надев его, я лишь на ощупь, с закрытыми глазами, могла оценить, как оно на мне сидит. До сих пор я так и не осмелилась посмотреть на себя в этом. Честно говоря, это, в некотором смысле, была моя третья попытка изготовить подобный предмет одежды.
Материал, ещё несколько месяцев назад приобретённый для первого, даже не тронутый иглой и нитью, или ножницами, я, внезапно, почти сразу, в ужасе, выбросила в мусор. Где-то за два месяца до описываемых событий я всё же попыталась начать работу над вторым платьем. На этот раз всё закончилось первой примеркой и касанием этой ткани моего тела. Ведь это был тот вид одежды, которая касается тела напрямую, без какого-либо нижнего белья. Внезапно осмыслив его значение и природу, начала трястись от ужаса и, едва понимая, что делала, я лихорадочно порезала, порвала его в клочья, и отправила вслед за первой попыткой! Но едва уничтожив плод своей работы, я, заплаканная и смятённая, испуганно осознала, что я сделаю это снова.
Едва вытянув результат моей третей попытки из ящика комода, я вдруг запихнула его назад под другие предметы своей одежды, и резким толчком задвинула ящик на место. Но всего мгновение спустя, тяжело дыша и ещё сильнее дрожа, я снова потянула на себя ручку ящика, и платье опять оказалось в моих руках.
Стараясь не смотреть в зеркало, я вернулась к туалетному столику и уронила лоскут алого шелка на коврик себе под ноги. Я дрожала. Мне казалось, что я едва могла протолкнуть воздух в лёгкие. Наконец, я подняла глаза на фигуру по ту сторону зеркала. Она была не крупной, но, на мой взгляд, весьма привлекательной. Впрочем, трудно быть объективной в таких делах. Я предположила бы, что где-то могут быть места, в которых существуют некие критерии, того или иного установленного количественного рода, опираясь на которые, мужчины, возможно, были бы готовы заплатить за вас. Но, скорее всего, даже тогда они будут платить за весь спектр желательностей, среди которых привлекательность, по существу, могла бы быть всего лишь одним, и возможно даже не самым важным мерилом. Я не знала этого наверняка. Я могла только предположить, что гораздо более важным моментом, могло бы быть то, как женщина выглядит с точки зрения данного конкретного мужчины и что он, на его взгляд, мог бы сделать с ней, или просто знал, что он мог бы сделать с ней. Я рассматривала фигуру в зеркале, одетую в длинную, почти до пола, белую хлопчатобумажную ночную рубашку. Конечно, она казалась довольно скромной, если не сказать застенчивой, но можно было не сомневаться в её женственности и, возможно, привлекательности, хотя конечно это было бы правильнее уточнить у мужчин. Я отметила, что на щеках девушки, смотревшей на меня из зеркала, поблёскивали мокрые дорожки от слёз. А ещё она дрожала всем телом. Губы её тряслись. Чего она боялась? Что она пыталась разглядеть по эту сторону зеркала? Это было её дело, конечно. Но почему она должна бояться этого? Я видела, во что она была одета. Мне нравились ночные рубашки, в отличие от пижам. Безусловно, девушка в зеркале была слишком женственна для теперешних времён, но ведь такие женщины есть всегда, несмотря ни на что. Они — реальность, как и их потребности. Я не отрывая глаз, смотрела на её лицо. Да, решила я, она была действительно привлекательна. Несомненно. Само собой, она не показалась бы таковой крокодилу или дереву, но, на мой взгляд, она должна была вызывать симпатию у самца её биологического вида. Да, я даже уверена в этом. Несомненно, он захотел бы убедиться, что остальная её часть соответствует лицу. Мужчинам это нравится. В этом они походят на торговцев лошадьми или заводчиков собак, они интересуются всей женщиной целиком.
Снова окинув взглядом девушку в зеркале, я вынуждена была признать, что она была слишком женственной, по крайней мере, для нынешних времён. Она не соответствовала требованиям, предъявляемым к современной женщине. Скорее она походила на нечто прекрасное, выброшенное волной на чужой берег. Безусловно, она больше подошла бы к другому времени или месту. В своей красоте, в своих потребностях, в бушевавших в её теле гормонах, она казалась чужаком, оказавшимся не в своём времени. И вот она застряла в мире, чуждом самой её глубинной природе, не мужчина, и не желающая быть им, жертва времени и наследственности, жертва генетики, биологии и истории. Какой одинокой и беспомощной, какой отчаявшейся и печальной она была. Насколько трагичной, на мой взгляд, была её действительность, вскормленная ложью современности. Я снова перевела взгляд на девушку в зеркале. Несомненно, она лучше смотрелась бы со шнурком на её левом запястье, скорее всего, отмечавшим, чьей женщиной она была, готовя мясо на костре, освещавшем мрачные стены пещеры, или, распевающей гимны и потрясающей систрой, под руководством жрецов, приветствуя великие, искупительные, неспешные потоки Нила. Куда лучше она смотрелась бы с волосами, повязанными белой шерстяной лентой, подобрав свой гиматий до колен, бегущей босиком по далёкому пляжу Эгейского моря, наблюдая за проплывающими мимо триерами. Или же прядя шерсть на Крите, или с привязанными к талии одеждами забрасывая сеть неподалёку от берегов Малой Азии, или кладя своих сломанных кукол на алтарь в храме Весты. А может, ей лучше было бы быть одетой в шелка девушкой, затаив дыхание ожидавшей за деревянной ширмой гарема, или закутанной в рваньё шлюхой, что стоя на коленях, отчаянно облизывала и целовала очередного клиента ради мелкой монеты на раскалённых солнцем, пыльных улицах в нескольких кварталах ниже. Возможно, таких как она когда-то меняли на табун из тысячи лошадей в землях скифов, или проводили через врата Иерусалима, привязанными за волосы к стремени крестоносца. Она могла бы быть знатной испанской леди, вынужденной умолять пирата объявить её своей невестой, или ирландской проституткой, чьё лицо порезали пуритане, преследующие войска Карла I, или изнеженной леди времён Регентства, которую тащат в турецкое рабство, или крутящей головой колонисткой в Огайо, в замешательстве высматривающей того, кто окажется её первым краснокожим господином.
Я опустила голову, и отчаянно затрясла ей. Подобные мысли следует выкинуть из головы, повторяла я себе. Вот только девушка в зеркале по-прежнему стояла там и никуда исчезать не собиралась. Она не ушла, не сбежала. Либо она была насколько смела, либо её потребности оказались слишком глубоки! Я задрожала. Как же часто я вырывалась из снов, в которых рвалась из грубых, тонких верёвок, которые удерживали меня в подчинении, проходя над и под моими грудями, пересекаясь в ложбинке между ними, оставляя глубокие следы на моём теле! Бог знает, сколько раз я просыпалась в холодном поту, почувствовав, как во сне мои запястья и лодыжки туго сжимают безжалостные браслеты кандалов. А сколько раз во сне, оказавшись связанной во власти мужчин, я смотрела на них снизу вверх? Сколько раз я отлетала от удара их плети, только затем, чтобы тут же ползти к ногам своих мучителей, и жалобно с раскаянием, умолять их позволить доставить им удовольствие? Да, я была женщиной.
Не глядя в зеркало, я стянула с себя ночную рубашку и сжала её в руке. За тем я присела и аккуратно положила этот предмет одежды на коврик рядом с лоскутком шёлка. Ещё какое-то время я колебалась. Наконец, решилась, подняла шёлк и, поднявшись и не глядя в зеркало, надела его. Это было на мне! Я зажмурила глаза. Я чувствовала на коже его шелковистое присутствие, почти ничто, немногим более чем шёпот или насмешка. Я рефлекторно вцепилась в подол и попыталась натянуть его пониже, возможно, что при этом мне казалось, что я смогла бы почувствовать, что я смогла бы уверить сама себя, доказать самой себе, что одета больше, чем на самом деле. Но это, конечно, только со всей ясностью подтвердило мне коварную дразнящую хитрость его тонкости, столь неоспоримое, столь навязчивое, столь возмутительное чувство его тонкости, его скандальную, дразнящую шелковистую нежность, более того, едва я натянула его, и лёгкая тонкая ткань ещё плотнее облегла моё тело, что мне стало казаться, будто моя новая одежда, почти пренебрежительно, властно и насмешливо, в ответ на мои усилия соблюсти хоть какую-то скромность, лишь ещё больше разоблачила и выставила напоказ мою красоту.
Я отпустила подол и замерла. Наконец, повернувшись к зеркалу, я открыла глаза. Внезапно у меня перехватило дыхание, в ушах зашумело, голова закружилась. На мгновение мне показалось, что вокруг потемнело, и я с усилием протолкнула воздух в лёгкие. Мои колени дрожали, и я едва держалась на ногах. Огромного труда мне стоило не провалиться в обморок. Я не отрывала глаз от зеркала. Никогда прежде не видела я себя такой. Я была в ужасе. Из зеркала на меня смотрела совсем не та женщина, что была знакома остальному миру. Такую меня, они ещё никогда не видели, и даже не подозревали, что такая я, могу существовать.
Что же она такое надела? Что это за одежда, оказавшаяся столь короткой и очаровательной, столь мучительно и бескомпромиссно женственной? Конечно, ни одна настоящая женщина, недружелюбная, нелюбящая, требовательная, едкая и неудовлетворённая, страстно следующая стереотипам, отчаянно пытающаяся найти удовлетворение в них, ни за что не надела бы подобный предмет одежды. Он был слишком женственным, и просто экстремально женским. Как подобная женщина могла бы чувствовать себя равной мужчине, будучи одета в такое? Она сама бы увидела, что это не так. Как, в таком случае ей сохранять своё достоинство и требовать уважения к себе в такой одежде? Да это платьице просто показало бы ей, что она совершенно и полностью отличается от мужчин. Это был именно тот вид одежды, который мужчина мог бы своего развлечения ради швырнуть женщине. Неужели, какая-то женщина сама, по своей воле, решится одеться в такое? Уверена, кто угодно, только не настоящая женщина. Оно было через чур женским. Конечно, только ужасная женщина, падшая, бесчестная, безнравственная дешёвка, являющаяся позором всего её пола, та, в ком всплыла глубинная жажда прошлых столетий, одна из тех, чьи потребности не соответствуют современной традиции, чьи желания оказались старше и глубже, и к тому же реальнее и сильнее, древнее и удивительнее диктуемых ей правилами, рождёнными рациональными заблуждениями, противными биологии, правде, истории и времени.