Танцы на цепях
Шрифт:
Несмотря на то, что голова была забита под завязку, Клаудия поглядывала на дорогу, чтобы не проворонить тот момент, когда волков стоило отпустить. Нельзя было показываться на них у ворот или в городе. Стражники священных зверей не жаловали.
Клаудия остановила Цивку и спешилась, приказав Май сделать тоже самое. Та недоуменно передернула плечами, но спрашивать ничего не стала.
Волки подчинились короткому приказу и через несколько секунд скрылись за изгибом дороги. Когда придет время, они откликнутся на зов Клаудии, чтобы забрать путников и двинуться дальше.
Какое-то время они шагали по дороге в полнейшей тишине. Май осматривалась по сторонам, что-то бормотала под нос и иногда касалась пальцами лямок дорожного мешка. Шаг ее был легким, стремительным, будто в теле накопилась целая прорва силы, которую хотелось потратить.
Стертые богиней горести пока не омрачали ее разум, но Клаудия не забывала, что рано или поздно плотина чувств прорвется. И к этому моменту она рассчитывала добраться до поместья и упрятать Май за высокими стенами. В тренировках скорбь испариться быстрее, а Базель легко выбьет мысли о гибели матери и неизвестном будущем из белокурой девчонки.
Та даже не помыслит о побеге.
О мести, возможно. О борьбе с болезнью.
Именно эти стремления стоило вложить в нее.
Ворота города быстро приближались, уже можно было рассмотреть, как желающие войти и выйти превратились в два тонких ручейка. Один наполнял город торговцами и путешественниками, второй вымывал из него тех, кто отдохнул и решил покинуть гостеприимные стены.
Стражники придирчиво проверяли всех прибывших. Подняли оружие, приказывая остановиться. Лица у двух крепких мужчин, облаченных в легкие кожаные доспехи, были угрюмыми и уставшими.
Тот, что был моложе – рыжеволосый и нескладный – странно ухмыльнулся, не отрывая глаз от девчонки, но стоило ему столкнуться с холодным взглядом Клаудии, как большая часть самоуверенности слетела с юнца и пылью осела на земле.
Май опустила голову и густо покраснела. Недобрые шутки и грубые смешки совершенно сбили с толку. Все, о чем она могла мечтать – поскорее оказаться в гостинице, но Клаудия не торопилась.
– Куда претесь? – грубо крикнул старший. Черноволосый, но уже изрядно полысевший, на затылке жидкий хвостик был перетянут кожаным ремешком. Смуглое лицо наискосок пересекал лиловый рубец, из-за чего мужчина выглядел по-настоящему жутко. В серых глазах – ни капли почтения, хотя откуда ему было знать, кто перед ним, – есть документы на въезд? Без них пускать не велено!
Клаудия достала из складок свободной рубашки желтоватый сверток и сделала шаг вперед.
– Стой, где стоишь! – рявкнул стражник и толкнул вперед рыжеволосого, – Крош, забери бумаги!
– Смотреть будете из рук.
– Ты что же, вай сэлах, удумала спорить?! – стражник аж побагровел от ярости. Рука оглаживала рукоять клинка, болтавшегося на поясе. Май поняла, что он, не задумываясь, использует его. Крош замер, не понимая, что делать дальше. – Или давай бумаги, или ночуй под стеной!
– Вы смотрите из рук, или на ваши головы падет гнев Пожинающего, – холодно бросила Клаудия, – вы что, ослепли совсем, дуболомы? Или у вас тут с бумагами Синклита каждый второй разъезжает?
Крош зашипел и повернулся к старшему:
– Кордо, нельзя их пускать!
– Рот завали, немедленно! – бросил Кордо. – А ты подойди. И писулю свою разверни, чтобы я все видел!
Она двинулась вперед, медленно раскрыв письмо. Насквозь поддельное. Оно не выдержало бы серьезной проверки, но стражники были явно не из тех кругов, где хотя бы умели считать до десяти.
Держа лист бумаги так, чтобы Кордо видел печать и текст, Клаудия подошла к нему вплотную и, не отрываясь, разглядывала побледневшее лицо.
Мужчина поморщился, будто перед ними бросили дохлую змею. От Клаудии в стороны растекались волны праведной ярости, даже плечи мелко затряслись от негодования. Май показалось, что будь ее воля, и стражник этот сверток бы сожрал. Стоя на коленях и моля о прощении.
Сплюнув под ноги, Кордо отошел в сторону и указал на ворота.
– Проходите, – сказал он, – за вами будут следить. Только попробуйте что-то учудить – и из города живыми не уйдете. Гарантирую.
– Кордо, ты что делаешь?!
– Да завали ты хлебальник, щенок! Бумаги у них, ясно? Все, как положено.
Юнец оскалился, словно собирался броситься, но взгляд Клаудии пригвоздил парня к месту. Не в силах сделать даже шаг, стражник что-то прохрипел и сверкнул глазами, обещая мучительную расправу.
– Держи в узде своего выкормыша, а то если кто и натворит дел, так это он.
Когда путницы скрылись в переплетениях узких улочек, Крош смог пошевелиться. Попытавшись заговорить с Кордо, он с удивлением понял, что голос пропал. Из горла вырывалось только сдавленное бульканье и хрип.
Юнец посетил десяток лекарей, но никто так и не смог вернуть ему возможность говорить.
***
Май ела медленно – боялась, что живот заболит, ведь они в дороге ни разу и не остановились, даже выпить воды. Сыр, яблоки и хлеб остались лежать нетронутыми в мешке. Суетливая служанка принесла тарелки и два тяжелых кубка с чем-то горячим. Через десять минут на столе уже источал пар и аромат небольшой глиняный горшочек с мясной похлебкой.
Людей в зале было мало. В центре, за грубым круглым столом, сидело трое плотных мужчин: вычурно одетые, с пухлыми пальцами, унизанными перстнями, волосы блестели от масла, из-за чего в воздухе разливался тяжелый аромат розы. Они были увлечены игрой в карты, рядом уже стояли две пустые бутылки вина, а служанка торопилась открыть новую.
– Ешь, дитя, – в голосе Клаудии угадывалась непривычная мягкость. Женщина смотрела на Май со смесью усталости и тревоги.
Наверняка это связано с той странной травой у дороги.
Остекленевшей, отливавшей золотом. Совсем как те следы в саду.
Май прикрыла глаза. Кровь неслась по венам тяжелыми толчками, болезненно вбивалась в сердце и стискивала виски раскаленными щипцами. Она пыталась понять и не могла!
Ее забрали, даже не дали похоронить мать по всем правилам, но в груди ничего не шевельнулось. Пусто. Будто все чувства вытрясли на землю, растоптали и бросили в погребальный костер: горечь утраты, скорбь об оставленном доме, о Киране, что так бессмысленно погиб, пав жертвой неизвестного чудовища. О матери, которой она хотела бы многое сказать, но все не решалась, а теперь уже было поздно сожалеть и ничего не изменить.