Шрифт:
~~~
Двигаться не получалось. Мальчик уже не помнил, когда это началось. Движения превратились в игру теней.
Мальчик все понял. Он попытался уйти к другой стене, но движение осталось мысленным порывом, и когда он поднял голову, чтобы посмотреть в ту сторону, откуда раздавалось…
Опять он ощутил змеиный холод между лопаток, стекающий ниже, мороз по коже и внезапный жар, и он поскользнулся на полу и упал, ударившись бедром. Опоры не было.
Он услышал голос.
«Внутри меня кричит голос, он кричит мне. Я знаю, что
Мама. Мама!»
Он услышал потрескивание, как бывает во время паузы. От звука никуда не деться. Он знал, что это.
«Прочь.
Прочь отсюда.
Я все понимаю. Снова холод, я смотрю вниз и вижу свою ногу, но не могу сказать, какая это нога. Какой яркий, ослепляющий свет. Когда стало холодно, здесь, внутри, загорелся свет, и все вокруг кануло в ночь.
Я слышу звук мотора, но машина уезжает. Никто не приедет.
Убирайся!»
Он еще в состоянии жить, и, если только его оставят одного, он сможет пойти вдоль стены и найти дверь. Человек вошел, достал вещи, и настала ночь.
Он по-прежнему слышал музыку, но, вероятно, она играла внутри его самого. Играл Морриссей, и он знал, что альбом назван по имени части города по эту сторону реки, недалеко отсюда. Поэтому он сюда приехал. Он знал много такого.
Музыка стала громче, и шороха уже не было слышно.
Свет был столь резок, что причинял боль во всем теле.
«Нет, я не чувствую боли, — думал мальчик. — Я не потерял силы. Если мне только удастся подняться, я смогу выбраться. Надо попробовать что-то сказать. Время утекает. Ты засыпаешь и вдруг вздрагиваешь и сам себя вытаскиваешь из дыры небытия, и это единственное, что в тот момент имеет значение. А потом нападает страх, и не можешь ни заснуть, ни двинуться, хочешь пошевелиться, но не получается».
Дальше он не так много думал. То, по чему бежали мысли, провода и кабели, оказались обрезаны, и мысли неуправляемо вырывались прямо из рваных косых отверстий на теле и голове и выливались с кровью.
«Я понимаю: это кровь, и это моя кровь. Холода больше нет, наверное, все кончено. Что будет дальше?
Я чувствую, что я встал на одно колено. Я смотрю прямо на свет, отталкиваюсь от него и двигаюсь к стене.
У меня все получается. Сбоку что-то подвигается ко мне. Может быть, я сумею».
Он попытался подвинуться к укрытию, которое где-то должно быть, и музыка стала громче. Вокруг него было много движений, в разные стороны, он падал, и его ловили и тащили вверх и вбок. Потолок и стены кружились, и нельзя разобрать, где кончается одно и начинается другое.
Последняя нить, соединявшая мысли вместе, лопнула, и только обрывки смутных воспоминаний витали, когда внезапно все прекратилось. Потом удаляющиеся шаги, тишина и его тонкое тело, обвисшее на стуле.
1
Чертов год, как бешеная собака, то хватал за горло, то изворачивался и кусал себя за хвост. Недели и месяцы стали вмещать в себя в два раза больше обычного. Конца этому не предвиделось.
С того
«Кровь больше не греет, — подумал он, — а прошлое обращается в прах. Будто зарастает тропа за моей спиной».
Эрик Винтер поднялся со скамейки вместе со всеми, вышел из церкви на свет и проследовал за гробом к могиле. После того как земля покрыла доски, делать там было нечего, но он немного постоял, и его лицо слабо ощущало касание зимнего солнца, как рука, бывает, чувствует тепловатую воду.
Неторопливо выйдя за ограду, Винтер пошел к причалу. «Вот и конец борьбе в душе человека, он получил мир, — думал он. — Все уже стало историей, а я только начинаю погружаться в печаль. Если бы только у меня была возможность ничего не делать, долго-долго, и лишь потом начать пропалывать тропинки в будущее…» Он усмехнулся, глядя перед собой на низко нависшее небо.
Поднявшись на паром, Винтер вышел на палубу для автомобилей. Машины въезжали, покрытые грязным снегом. Грохот стоял, как в преисподней, и он закрыл рукой левое ухо. Солнце еще не скрылось, отчетливое, но обессиленное близостью моря. Он снял перчатки, когда гроб опускали в могилу, и теперь надел их опять. Похолодало, как никогда этой зимой.
Он стоят один на палубе. Паром медленно откатывался от острова, и когда они миновали небольшой волнорез, у Винтера промелькнула мысль о смерти и что течение жизни продолжается еще долго после того, как она теряет всякий смысл. Действия те же, но от них не остается и следа.
Он стоял на палубе до тех пор, пока дома, видневшиеся за кормой, не стали такими маленькими, что уместились бы на его ладони.
В кафе отдыхали пассажиры. Веселая компания справа явно хотела разразиться песней свободы, но сдержалась и только переместилась к большому окну.
Винтер сел и, оперевшись на стол, подождал, когда стихнут погребальные псалмы в его голове, и лишь потом заказал кофе. Кто-то подсел рядом, и Винтер выпрямился.
— Могу я угостить вас кофе? — спросил он.
— Ради Бога, — ответил сосед.
Винтер подал знак в сторону стойки кафе.
— Тут самообслуживание.
— Нет, она сама приносит.
Женщина приняла его заказ без единого слова. В слабом свете заходящего солнца ее лицо казалось прозрачным. Винтер не мог разобрать, смотрит ли она на него или на башню церкви в деревушке, которую они оставили позади. Интересно, слышен ли бой колоколов на другом берегу или хотя бы на пароме, когда он проплывает мимо.
— Ваше лицо кажется мне знакомым, — сказал он и повернул стул, чтобы сидеть лицом к собеседнику.