Танец бабочки-королек

Михеенков Сергей Егорович

Кудряшов сидел рядом и мрачным, злым взглядом рассматривал маячившего за деревьями часового. Уже рассвело, и видно было, как падали вниз, просачиваясь через плотный полог еловых лапок, крупные серебряные капли дождя.

Вдруг часовой выпрямился, принял «смирно», и они увидели невысокого роста человека в командирской шинели и жёлтых ремнях. Капитан, тот самый капитан… Мысли, опережая одна другую, вспыхивали в гудящей голове Воронцова и гасли почти бесследно. Он не мог сосредоточиться ни на одной из них.

– Товарищ капитан! – он вскочил на ноги и тут же почувствовал саднящую боль в затылке и отдалённый звон разбитого стекла, который преследовал его с той самой бомбёжки

под Юхновом, когда его контузило в первый раз. – Товарищ капитан, разрешите доложить! Я, сержант Воронцов, курсант шестой роты. Со мною группа бойцов четвёртой стрелковой роты. Мы вышли из окружения…

– Молчать, сволочь! – рявкнул капитан и выхватил из жёлтой кобуры наган. – Кто ещё хочет доложить о своей трусости и брошенных позициях? Ну? Да за такое – всех вас!.. Всех! У меня приказ самого товарища Мехлиса! Всех!

– Молчи, Сашка, – Кудряшов больно сжал ему руку. – Молчи, а то пристрелит. Видишь, какой свирепый? Стрельнет и не задумается, – и вздохнул: – Погубил ты меня, курсант. И меня, и себя. Посмотри вокруг, уже и проволочка натянута. Полный порядок. Как будто только нас с тобой тут и ждали.

Вскоре их вывели, сбили в колонну по четыре. Колонна получилась большая, человек сто, а может, и побольше.

– Шагом марш!

Капитан в своих нелепых жёлтых ремнях шёл впереди. По бокам – конвой с винтовками. Должно быть, капитан себя чувствовал в эти минуты по меньшей мере командиром отдельного стрелкового батальона, и он вёл своих людей на важнейшее задание, настолько ответственное и большое, что от его исполнения зависела судьба фронта. И он, капитан, был уверен, что батальон выполнит приказ. Эту уверенность подтверждали и его походка, и широкая отмашка, и осанка, и то, как сидела на голове шапка. Воронцов иногда видел его спину, перехлёст жёлтых ремней. Всё в этом человеке, уверенно шагавшем впереди, было ему ненавистно: и эти жёлтые ремни, и подчёркнуто строевая отмашка показного службиста, и самоуверенная осанка подчёркнуто военного человека, рождённого повелевать. Этот, да, расстреляет и глазом не моргнёт, подумал Воронцов.

– Куда ведут? В тыл? – красноармеец, которого Красильников называл Губаном и который всё время старался быть рядом, теперь снова шёл с ними в одной шеренге.

– В тыл… В овраг ведут, – Кудряшов поднял голову, огляделся.

– Расстреливать? – всхлипнул Губан.

– Нет, баранками кормить, – мрачно дразнил его Кудряшов, что-то соображая.

– Но почему? Мы же дрались до последнего! Я расстрелял шесть дисков! Пулемёт заклинило! Попал осколок! И только потому я его бросил! Вынужден был бросить! Если бы патроны не кончились, я бы никогда не бросил свой пулемёт. Клянусь!

– Заткнись! – скрипнул зубами Кудряшов. – Ноешь и ноешь… Бросил ты свой пулемёт. Бросил! И – хрен с ним…

Губан споткнулся, но не упал, налетел лицом на идущего впереди. Тот даже не оглянулся.

– Сказали: надо уходить, – снова заговорил он, ища у Воронцова сочувствия и оправдания случившемуся с ним несчастью, как будто других ждала иная участь и они могли защитить его. – Я и пошёл вместе с другими. Сказали бы оставаться, я бы и остался…

– Слушай меня, курсант, – торопливо зашептал Кудряшов. – Сейчас подойдём вон к той сосне. По моему знаку – сразу за мной. В лес. Понял?

– Думаешь, уйдём?

– А тут и думать нечего. Недолго думать нам осталось…

– А вдруг нас не расстреливать ведут?

– Когда-нибудь, когда кончится война, я обязательно поинтересуюсь у барана, что он думает о хозяине, который выведет его из хлева с ножом за голенищем… Давай-давай, решайся, курсант, ты же парень рисковый.

У Воронцова

так сильно болела голова, что он порою не совсем понимал, где он, что с ним случилось и куда он идёт сейчас, в эту минуту. Но решительный блеск в глазах Кудряшова и его уверенный насмешливый тон заставили встрепенуться и сосредоточиться. Теперь он хорошо понимал, что о последствиях того, на что они только что решились, думать не следует. В худшем случае они умрут всего на несколько минут раньше остальных, зато без унижений. Пули, скорее всего, догонят их в тот момент, когда они добегут до леса. А если не догонят… Если стрелки промахнутся… Если промахнётся именно тот, который будет стрелять в него, в Воронцова… Так что шанс есть. Кудряшов прав. Надо попытать судьбу.

Впереди неровным косяком в поле вылезали сосны, так что просёлок вынужден был вильнуть влево, чтобы не задеть молодой сосновый подрост. И когда голова колонны подошла к нему, в поле, метрах в ста от них, ударила мина. Они даже не услышали её свиста на подлёте и сперва ничего не поняли. Но тут же, уже ближе к колонне, хрястнула другая. Побывавшие в боях, они тут же поняли, что происходит: их колонна обнаружена, и началась пристрелка, за которой последует обвальный огонь. Но капитан, видать, не имевший понятия о том, что такое миномётный обстрел, вместо того чтобы отдать команду рассредоточиться и изменить направление движения, чтобы таким образом миновать линию огня, крикнул:

– Вперёд!

Конвоиры закричали:

– Шире шаг, сволочи!

– Строй держать! Подтянуться!

И тут в хвосте колонны кто-то завопил:

– Братцы! Беги!

Хрустнули несколько винтовочных выстрелов. Да где там, разве ж остановишь хлынувшую лавину? Капитана в первое же мгновение смяли и протащили по земле, волоча за жёлтые ремни к лесу, вырвали из рук наган, затоптали. Конвой испуганно отступил в поле и, выстроившись реденькой неровной цепочкой, делал что мог: солдаты вскидывали винтовки и, тщательно прицеливаясь в спины, вели огонь по бегущим. Каждый из них уже понимал, что теперь и им, возможно, придётся отвечать по законам военного времени, и в овраг, к которому они только что вели колонну, полетят и их размозжённые пулемётными очередями головы. И что теперь оправданием им могут послужить только трупы подстреленных беглецов. И чем больше их будет, тем больше надежды на то, что их не потащат к оврагу, под пулемёт.

А тем временем немецкий корректировщик передал миномётчикам, расположившимся где-то на закрытых позициях, поправку к прицелу, и следующая серия тяжёлых мин с воем опустилась на сосняк, на край поля, на просёлок, накрыв и бегущих, и стреляющих по тем бегущим, разом примирив и тех, и других одной участью.

Глава пятая

Рана под ключицей, зараставшая дольше других, стала донимать нестерпимым зудом. И старшина Нелюбин выхватил из веника берёзовый прутик, обломал его, и, подсовывая под повязку то сверху, то снизу, с остервенением чесал окрестности зудящего места. Так зарастала последняя, четвёртая, сквозная рана, полученная старшиной полтора месяца назад у моста через реку Шаню.

А спустя несколько дней старший военврач Маковицкая, зайдя в перевязочную и увидев расчёсы на груди и спине старшины, спросила:

– Это что такое, Кондратий Герасимович? – и на её лбу обозначилась строгая морщинка.

– Нет-нет, это, Фаина Ростиславна, никакие не воши, – кинулся старшина объяснять свои обстоятельства. – Чешется. Спасу нет. Ну так я – прутиком…

– А если прутиком проткнёте рану и, хуже того, занесёте туда инфекцию?

– Да я ж легонько. А то ж невыносимо…