Тангейзер
Шрифт:
Хозяин выделил им лучшую комнату, как он сказал, но в ней, на взгляд Тангейзера, темно и душно, выпрямиться не удалось даже в центре, здесь крыши не конусом, а все плоские. Он сердито прошел к окну, отворил, небо непривычно светлое, а звезд так много, словно загорелись и все давно потухшие.
Луна угадывается за дальним холмом, его вершина вся в серебристом блеске, скоро вылезет и озарит мертвенным огнем и эту долину. Во дворе от колодца падает большая страшная тень с угрожающе растопыренными лапами ужасного зверя, но ее бестрепетно
Тангейзер любовался ею молча, а она словно ощутила пристальный мужской взгляд, испуганно вскинула голову. Он увидел ее бледное лицо и вытаращенные глаза.
– Не пугайся, – сказал он ласково. – Здесь жарко и душно, вот и… дышу.
Она несмело улыбнулась.
– Ночами легче.
– Все равно жарко, – сказал он. – Ты куда носишь воду?
– На кухню, – ответила она. – Утром должна быть готова похлебка.
– Неси сюда, – велел он.
– Но нужно на кухню, – несмело возразила она.
– На кухню потом отнесешь, – сказал он. – Вот лови!
Он бросил серебряную монету. Она несколько раз сверкнула в лунном свете, переворачиваясь в воздухе. Девушка ее и не пробовала ловить, но подобрала с земли, осмотрела, потом подняла лицо с посерьезневшими глазами и медленно кивнула, не сводя с него пытливого взгляда.
Ступеньки совсем тихо заскрипели под ее тихой поступью, она в самом деле несет ему это ведро, сильно наклонившись в другую сторону, а свободной рукой хватаясь за перила. Он протянул руку и, перехватив ведро, отставил его в сторону под самую стену.
Она остановилась, глядя на него в нерешительности. Он обнял ее за плечи, тонкие и хрупкие, как у птички, она вскинула голову, у него защемило сердце от ее беззащитности, глаза все-таки испуганные, повел ее к постели.
– Жарко, – произнес он тихо, – не могу заснуть. Полежи со мной.
Она покорно легла первой, медленно раздвинула ноги и обеими руками потащила подол платья вверх.
– Ах ты ж умница, – пробормотал он, – настоящая восточная женщина, покорная и бессловесная…
Глаза она все-таки плотно-плотно зажмурила, когда он начал раздеваться, то ли сама стыдится вида голого мужчины, то ли опасается смутить его самого, не все мужчины в восторге от своей внешности без одежды, и не всегда виной отвисающий живот.
Он опустился не на нее, опасаясь раздавить птичьи косточки тяжестью добротного германского тела, она вздрогнула и чуть отодвинулась, давая ему место, но он придержал и ощутил, как часто-часто забилось ее перепуганное сердечко.
– Ты хорошая, – сказал он, – и почему Господь не сделал и тебя царицей, а всего лишь служанкой? И не во дворце, а на Богом забытом постоялом дворе… Так и жизнь вся пройдет…
Она прошептала тихо:
– Господин, я чувствую неистовый жар ваших чресел…
– Хорошее слово, – согласился он, – неистовый… Эта жара, проперченное мясо…
– Мне… что-то делать?
Он ответил с интересом:
– А ты что-то уже умеешь?
Она прошептала стеснительно:
– Я могу… попробовать… попытаться погасить…
– Давай, – ответил он, – пробуй. Люблю все новое.
Он откинулся на спину и расслабил все мышцы в теле, но ненадолго, сладкая конвульсия сотрясла от макушки от пят, он застонал, ухватил девчушку и прижал к груди.
– Ты прелесть… Вот еще монета, не спеши уходить. Все равно в такую ночь не заснуть, тут одних светлячков столько…
Она несмело улыбнулась, он ощутил, что не боится его больше, инстинктом животного ощутила, что он не страшный, ему доверять можно, такой даже защитит, очень сильные и могущественные могут себе это позволить…
– Светлячки разве мешают?
Голос ее был тихим, все еще детским, но он снял с нее через голову платье и отшвырнул на стул, убедившись, что совсем не ребенок, на Востоке взрослеют рано, густые черные волосы как в подмышках, так и внизу живота, а небольшая упругая грудь достаточно созрела для жадных мужских рук.
– Сейчас уже нет, – ответил он. – Когда ты рядом, мир исчезает… И что в нем творится, мне все равно.
Она тихонько засмеялась и, вывернувшись из его рук, взобралась на него и смотрела по-восточному загадочно, мерно помаргивая огромными ресницами.
– Да, – сказал он, – ты победительница!.. Теперь, по праву войны, можешь изнасиловать меня… как только хочешь…
Она выскользнула от него только под утро, ведро с собой прихватила, хозяйственная девочка, а то старшие хватятся, а он еще поспал немного, разбудил истошный вопль осла, глупое животное заорало прямо под окном, да не просто заорало, а почти запело, продолжая свое дикое «Иа!» так мучительно долго, что он не выдержал и вскочил с постели.
Солнце уже поднялось над холмами напротив, заливая золотыми лучами и эту долину. Во дворе слышится скрип колес, конский топот, хриплое блеянье овец, негромкие голоса.
Он спустился в харчевню и начал заказывать еду, когда появился Константин, веселый и выспавшийся, только вином от него несет, как из винной бочки.
– Не скучал ночью? – поинтересовался он. – Ладно, не отвечай, по твоим блудливым глазам все вижу.
– Ну почему блудливым? – запротестовал Тангейзер.
– Видно же!
– Это поэтичность, – объяснил Тангейзер. – Стих на меня снисходит…
– Находит?..
– Сходит, – сказал Тангейзер сердито. – Сверху! Потому что это творчество! Чтоб ты знал, творчество – от слова Творец!
– Ну-ну, – сказал Константин предостерегающе, – не заносись, а то попадешь в аду в самый низ, где гордецы раскаленную сковороду лижут. Вообще-то тебе в ад все равно, но хоть не к сковороде… А зачем рыбу заказал?
– Так сегодня же постный день…
Константин отмахнулся.