Тангейзер
Шрифт:
– Конечно, – ответил Тангейзер задиристо. – А тебе нет?
– Мало ли что нам нравится, – ответил Константин с внезапной неприязнью. – Человек только тогда человек, когда делает не то, что нравится, а то, что нужно.
– Ну-у-у…
– А тот, – закончил Константин, – кто следует своей прихоти, тот либо животное, либо вообще поэт.
Тангейзер обиделся и долго ехал молча, да и Константин перестал щеголять знаниями этих мест, с чувством полнейшего превосходства указывая на каждый камень и объясняя, что и о нем упомянуто в Библии.
Вершины Елеона страшно блещут под солнцем,
И все же, несмотря на бедность страны и заброшенность руин, они то и дело обгоняли караваны верблюдов и осликов, такие же попадались часто навстречу, увешанные огромными тюками, иногда с охраной, но часто только с караванщиком и двумя-тремя слугами, что удивительно в стране, за которую постоянно дерутся разные властители.
Впереди показались те странные кубические домики, к виду которых Тангейзер никак не мог привыкнуть, а Константин простер руку и сказал лаконично:
– Справа от дороги Абудис, слева – Вифания.
На взгляд Тангейзера, оба города совершенно одинаковы, но Константин коротко сказал, что нельзя путать шиитов с суннитами, они воюют часто куда ожесточеннее друг с другом, чем с ними, крестоносцами.
– Да? – спросил Тангейзер наивно. – А кто из них сарацины?
Городок крохотный, даже не городок, а непонятно что, но постоялых дворов сразу три, Константин проехал первые два, в них останавливаются те, кто едет первый раз, а он, как знаток, остановил коня только перед воротами третьего. Впрочем, их тут же распахнули перед ними, взяли коней.
На порог тотчас же вышла женщина средних лет, с виду хозяйка, что для этих мест удивительно, причем для Европы непривычно не меньше, оглядела их большими карими глазами, красиво обрамленными по-сарацински длинными черными ресницами.
– Франки?.. Комната?.. Еда?
Константин ответил вежливо:
– И женщин тоже.
Она усмехнулась, кивнула, но ничего не ответила, лишь отступила от двери, пропуская их вовнутрь.
Внизу, как и водится, большой зал для харчующихся, Константин сказал Тангейзеру деловито:
– Ты иди за стол, посмотри, что за еда, а я поднимусь наверх. Надо самому проследить, чтобы чистые простыни постелили, а то знаю я их…
Постоялый двор почти ничем не отличается от таких же, что по всей Европе, нижний этаж разделен на две неравные половины: с одной стороны для простого люда, там столы кое-как сбиты, а вместо стульев широкие лавки, а по другую сторону для благородных, там столы поновее, на одном нечто вроде скатерти, хорошие стулья и даже пара кресел, кухня рядом, но стены в обеих половинках закопчены одинаково, через грязные окна ничего не увидеть, пахнет горелым деревом и подгоревшим мясом.
За столом насыщался только один гость, высокий сарацин в бурнусе, он даже не снял верхнюю одежду, ел быстро и жадно. Тангейзер чуть напрягся под его быстрым взглядом, словно молнию метнул, на темном лице ярко блещут белки глаз да зубы.
Взяв себя в руки, Тангейзер громко и властно велел подать на стол хороший ужин и вина, а сам вышел из жарко натопленного помещения на крыльцо и с удовольствием вдохнул свежий воздух.
С улицы во двор вошли две женщины, одна солидная матрона с широким задом и вислым животом, вторая совсем молодая, несет за нею две тяжело груженные корзины.
Старшая, по виду ее хозяйка, прошла мимо Тангейзера в дом, а молодая села у входа на лавку, поставив на землю у ног огромные корзины, с облегчением откинулась на спинку. Тангейзер невольно засмотрелся, слишком уж большой контраст с белокожими женщинами, которых он знавал в Германии: смуглая настолько, что даже губы сизые, верхняя с темным пушком над нею, а когда она зевнула, лицо озарилось, как молнией, блеском белых зубов.
Он оглянулся в сторону конюшни. Константин втолковывает что-то местным слугам, показывая на своего захромавшего жеребца, те послушно и часто кивают. Он снова обернулся к женщине, уже чувствуя некое неясное томление к этой дикой непостижимости. Слишком худое и тонкое лицо с высокими скулами, глазами цвета расплавленного золота и темными веками, закрывающими синеву белков, длинные густые ресницы, такие привычные для местного населения, явно из-за постоянных ветров, переносящих пыль, намного гуще и длиннее, чем в странах Севера.
Она ощутила взгляд молодого крестоносца, повела в его сторону глазами то ли самки оленя, то ли тигрицы, еще раз чуть-чуть зевнула и прикрыла глаза.
Он с замиранием сердца смотрел на ее тонкие аристократические ключицы, смуглую кожу, и перед глазами вставали ветхозаветные картины.
Была ли она сарацинкой, иудейкой или кем-то еще, в Палестине живут десятки народов, он не понял, пока что они все для него просто семиты, смуглые или черные, как обугленные головешки…
Он вздрогнул от напористого голоса:
– Все на женщин посматриваешь?
Константин шел к нему довольный, потирая руки, глаза весело поблескивают.
– Что-то случилось?
– Да все в порядке, – заверил Константин. – Насчет подков договорился, а еще поправят седло или заменят. Да, попону не желаешь от местных умельцев?
– Да у меня и старая в порядке…
– Просто как память, что был в Святой земле!
– Ну, можно бы…
– Хорошо, закажу и для тебя. Пойдем, а то у меня живот к спине прилип.
Ужинали быстро и жадно, проголодавшись, потом пили вино, а на десерт им подали огромные пироги с орехами, и теперь насыщались неспешно, с удовольствием, смакуя и чувствуя, как усталость отпускает все еще сильные и здоровые тела.
Потом Константин ушел в конюшню, все-таки работу местных умельцев надо перепроверять, для них надуть франка – одно удовольствие, а Тангейзер поднялся по скрипучей лестнице в их комнату, воздух жаркий, спертый, окошко крохотное, и когда он попытался открыть, оно едва не вывалилось наружу целиком. Рассердившись, он, придерживая за створку, ударил пару раз кулаком, и в щель пошел воздух чуть свежее, но такой же горячий, пахнущий пылью и песком.
Глава 5