Танго под палящим солнцем. Ее звали Лиза (сборник)
Шрифт:
Выйдя из такси, как и вчера, на углу Гаванной, Алёна перебежала Дерибасовскую, взглянула на окна третьего этажа гостиницы. Все они были темны: видимо, Оксана выключила свет. На секунду мелькнула зловредная мысль взять да нажаловаться на скандальную дежурную за то, что сунулась в номер, пусть даже в компании с озабоченным кавалером постоялицы, но это было глупо, а поэтому Алёна только устыдила себя за скандальность и тихонько поднялась на третий этаж. Отель продолжал являть собой совершенно бесхозную картину… столик дежурной пуст, охраны никакой, ужас… а впрочем, открыть дверь в подъезд мог только постоялец, у которого был особый ключ, так что на самом деле все обстояло не так уж страшно.
Алёна постояла под душем и, надев ночную рубашку, пошла задергивать шторы на окне.
Вдруг что-то ударилось в стекло.
Отдернула тюль, приотворила створку…
Внизу стоял Арнольд. При виде ее он высыпал из горсти камешки и отряхнул ладонь о джинсы.
— Это не твой платок? — спросил он, поднимая другую руку и помахивая чем-то белым.
— Ох… — беспомощно сказала Алёна. — Я совершенно забыла. Как ты его нашел?
— Легко, — улыбнулся Арнольд. — Мне его отдал Юлий Матвеевич.
Значит, вот кто был тот старик в больнице… сам Юлий Матвеевич Батман. Ну надо же!
— Ты очень добрая? — со странной интонацией спросил Арнольд.
— Я? — удивилась Алёна. — Нет, пожалуй. Скорее, довольно жестокая. Просто жалко его стало… старый, больной… несчастный… может, умирающий… да еще и замерз.
— Это просто удивительно, как иногда меняет человека жалость к близкой смерти другого человека… — задумчиво проговорил Арнольд. Потом словно спохватился и улыбнулся Алёне: — Что мне будет за то, что я твой платок принес?
— Ну, не знаю… — усмехнулась Алёна. — Подумаешь — принес! А как ты его передашь?
— Посторонись, — велел Арнольд, повязал платок вокруг шеи — и вдруг, легко подпрыгнув, ухватился за козырек над входной гостиничной дверью. Подтянулся, потом очутился на карнизе второго этажа, легко оперся ногой о лепнину над окном — и Алёне пришлось отшатнуться, потому что он уже повис, ухватившись за ее подоконник.
Он обладал какой-то сверхъестественной ловкостью, Алёна просто не верила своим глазам, она никогда не видела ничего подобного. Разве что в цирке. А, ну да, ведь Арнольд в цирковом училище учился, теперь она в это верила! Не прошло и минуты, как он стоял в комнате и протягивал Алёне платок:
— Ну, так что мне будет за это?
Она смущенно улыбнулась и пожала плечами. Тонкая бретелька ночной сорочки упала с плеча, и Алёна быстро набросила на себя платок, прикрыв почти обнаженную грудь.
Арнольд чуть нахмурился, лицо у него стало отчужденным.
— Значит, ты познакомилась с Юлием Матвеевичем? — спросил равнодушно. — И что он тебе рассказал?
— Ничего, — пробормотала Алёна. — Он… он просто называл меня Леночкой.
Арнольд вскинул брови, потом чуть кивнул:
— А, понимаю…
— Что? — удивилась Алёна.
— Так звали его покойную жену, — пояснил Арнольд. — Он любил ее всю жизнь, с пятнадцати или шестнадцати лет. Это она подарила ему этот перстень. Если мы не сможем его найти, старик этого не переживет. Он похоронил жену пять лет назад… его еле вытащили врачи. Потерять перстень — это все равно, что опять пережить ее похороны. А Кирюха его украл. Понимаешь? Украл, скотина такая…
— Да, — сказала Алёна.
— Да, — повторил Арнольд. — Ну ладно, я пошел тогда? — И попятился к окну, не сводя глаз с Алёны, которая все плотнее кутала плечи в белый платок.
Он уже коснулся рукой створки окна, когда она сказала:
— По-моему, ты не туда идешь.
— А куда я должен идти? — спросил Арнольд тихо. — Ты имеешь в виду, что я должен выйти через дверь?
Алёна ничего не ответила, только опустила руки, и от этого легкого движения платок соскользнул с ее обнаженных плеч.
Одесса встретила светлейшего князя Воронцова хлебом-солью, депутацией почетных и именитых граждан, музыкой военных оркестров и бурными изъявлениями восторга по поводу того, что сын бывшего новороссийского губернатора Михаила Семеновича Воронцова стал теперь городским головой.
Многие лица были ему знакомы по прежним временам, хотя многих он и не видел. «Годы уходят, людей с собой уносят», — философски подумал Семен Михайлович, который, в сорок два-то года хоть и не считал себя окончательным стариком, но изрядно подустал от множества привязавшихся к нему хворей.
А впрочем, он помолодел уже только от воздуха этого города, от его солнца, от синего неба, от запаха черноморской волны. Ведь он родился в Одессе и любил ее так, как только можно любить место, где прошло твое детство.
Он рос — и Одесса росла вместе с ним, ведь отец, Михаил Семенович, был тогда губернатором Новороссии. Конечно, этот пост был более почетным, чем просто звание городского головы, которое получил теперь сын бывшего губернатора, но тогдашняя должность отца была уже упразднена, это раз, а во-вторых, Семен Михайлович с детских лет помнил, как он удивлялся: батюшка его — первый человек в губернии, он назначен самим императором, однако для жителей Одессы куда как важнее губернатора какие-нибудь Филипп Лукьянович Лучич, Павел Иванович Нейдгардт, Иван Иванович Авчинников, Илья Новиков, Павел Ростовцев, бывшие в разные годы городскими головами. Губернатор огромного края находился слишком высоко и был недосягаем, а городские головы жили жизнью именно Одессы, трудились во благо ее, совершали конкретные дела на благо и процветание города. Они были отцами города, воистину, и город был для них частью не только жизни, но и семьи.
Семен Михайлович с детства запомнил слова одного знаменитого в Одессе грека, мол, здесь воздух особенный, он заставляет этот город так полюбить, что видишь свой родной дом в Одессе, и хочется трудиться во благо ее и процветание, ее обустраивать и лелеять, как будто обустраиваешь и лелеешь собственный дом.
Теперь он ощущал это чувство, этот душевный подъем с особенной силой, и такая радость поднималась в сердце, словно он помолодел на двадцать лет и все самые главные свершения его жизни были еще впереди, и они были непременным образом связаны с Одессой. Огорчало лишь одно — унылое, даже ожесточенное настроение жены. Она как замкнулась в молчании, узнав, что они покидают Петербург по приказу государя, так и пребывала в этом состоянии почти постоянно. Он живого слова, произнесенного ее особенным, звонким, словно бы поющим голосом, с тех пор от нее не слышал, только да — нет. Впрочем, хотя Семен Михайлович по-прежнему пылко любил жену, за годы супружества уже обвыкся с ее капризами, а потому старался не обращать на них внимания. Как-нибудь помирятся, так бывало всегда. Другое дело, что прошли те времена, когда он жить не мог без благосклонного взгляда Мари. Если мужчина знает, что женщина любит не столько его, сколько те блага, кои он ей дает, это неминуемо влияет на его самые сокровенные чувства. Кому-то это льстит, ну а Семена Михайловича это открытие сделало несчастным, а потом заставило замкнуться. Но постепенно он привык к своему душевному одиночеству, и сейчас старался черпать бодрость не в одобрении жены, которого ему было не дождаться, а в восторженных взглядах, устремленных на него со всех сторон, в приветственных кликах собравшихся, среди которых он продолжал искать взглядом знакомые лица.