Танго под палящим солнцем. Ее звали Лиза (сборник)
Шрифт:
— И что? — хмыкнул Маразли. — Ты ходишь туда и платонически вздыхаешь? Охота же себя мучить!
— Я сделал ей предложение! — с достоинством сказал Кич.
Маразли посмотрел на него, как на сумасшедшего. Однако зерно любопытства уже проросло в его душе. Поэтому завтра же — на всякий случай прихватив с собой револьвер — Маразли отправился на Молдаванку и первому же встречному оборванцу сказал:
— «Плезир», пятница.
После чего ему была указана дорога в скромный с виду дом.
Внутри, впрочем, как и ожидал Маразли, его встретило дешевое подражание дорогим парижским кабакам.
Он заказал вина, которое здесь называлось бургундским, хотя было самой обыкновенной «изабеллой», и стал ждать появления «этуали».
Она вышла — под вуалью, прикрывавшей верхнюю часть лица, — в отличие от остальных щедро размалеванных девиц. И не сняла ее ни на протяжении всего канкана, ни потом, когда начала петь.
Голос у нее был и впрямь чарующий. Тем более, что сразу, с первой минуты, она смотрела только на Маразли и пела только для него. Пела она по-гречески, по-итальянски, старинные песни и новые романсы, и Маразли никак не мог понять, отчего же это не покидает его ощущение, будто девушку эту он уже видел прежде. У нее был удивительный голос. То капель звенела, то где-то вдали струился ручеек. Капля камень точит… этот голос подтачивал сердца слушателей.
Теперь Маразли понимал Кича. Что и говорить… из-за этой таинственной певички вполне можно потерять голову. А вот любопытно, Кичу удается заглянуть в ее глаза, или он тоже лицезрит только вуалетку?
Хотя довольно и на губы ее смотреть, чтобы по-мужски разволноваться…
Когда выступление закончилось и гости стали есть и пить, Маразли попросил лакея проводить его к Маре. Тот посмотрел с жалостью:
— Никак жить надоело, сударь? Или не знаете, кто она?
— Я с поручением от господина Кича, — сыграл наудачу Маразли — и угадал: отношение к нему враз переменилось.
Его провели по коридорчикам в каморку, где при виде его завизжали полуголые девки, которые переодевались для нового выступления. Однако Мара занимала отдельную комнатушку.
Она встретила Маразли молча, не поднимая вуали.
— Сколько ты хочешь за то, чтобы я смог посмотреть в твои глаза? — спросил Маразли, тут же почувствовал, что сморозил глупость, и ужасно разозлился. Он чувствовал себя неловко перед какой-то певичкой! Он, который был кавалером французской королевы! Который сделал из Сары Бернар мировую знаменитость! Который был любовником светлейшей княгини Воронцовой! Он… он… он…
Мара молчала, только чуть шевельнула губами.
Злость прошла, как не было.
Если она его сейчас выставит, он не обидится, смиренно подумал Маразли.
— Я хочу не деньги, — наконец сказала Мара своим переливающимся, словно весенняя капель, голосом.
— А что?
— Подарок.
Ну, она, оказывается, такая же, как все женщины! Подумаешь! Просто таинственность на себя напускает, вот и все.
— Какой подарок ты хочешь, моя красавица? — спросил он, опираясь о косяк: сесть на куцую козетку, которая, с пуфом и гримировальным столиком, составляла всю меблировку комнатки, Мара его не пригласила. Да и сама стояла.
— Вот этот перстень, — прозвенел ее голосок, а тонкий палец указал на перстень, который был подарен Маразли княгиней Воронцовой.
Он засмеялся. Потом попытался уверить ее, что перстень этот никак дать ей не может, ведь это подарок дамы!
Мара пожала плечами. Ее глаза сквозь густую вуаль, чудилось, жгли его.
— Дался же тебе этот перстень! — удивленно сказал Маразли. — С чего вдруг?
— Он мой, — был ответ.
— Что?..
— Он мой, — сказала она спокойно. — Я сколько живу, его во сне вижу. Вижу мать, которая умерла, когда меня родила… далеко отсюда, в Санкт-Петербурге. Я всегда знала, что Фердинанд — не мой родной отец. Нет, не знала — чувствовала это. А перед смертью он признался, что меня отдал ему слуга какой-то знатной дамы, которая была при кончине матери и пожалела меня. Я видела мать во сне, я видела, как лежу на ее груди, играя с перстнем, который висел на шнурке…
— Но твоя мать умерла, когда тебя родила! — вскричал запутавшийся Маразли. — Как ты могла играть с перстнем? И как можешь это помнить?
Мара пожала плечами, не ответив, и он вдруг, как удар в сердце, осознал, что их имена созвучны. Он — Маразли. Она — Мара.
Конечно, это ничего не значило. И все-таки… Вожделение, которое охватило его при этом открытии, не поддается описанию. Он едва сдержал стон.
— Я не спрашиваю, откуда у тебя мой перстень, — заговорила снова девушка. — Но если ты хочешь увидеть мои глаза — отдай его мне.
— Это слишком дорогая плата за то, чтобы лишь увидеть, — хрипло пробормотал Маразли.
— Что ты хочешь еще? — спросила она.
— Ты знаешь… — выдохнул он.
— А перстень?
— Возьми его сейчас, если хочешь. Только не обмани.
И он надел ей на палец тяжелый и громоздкий перстень с серым камнем.
Он был ей чудовищно велик! Ей пришлось согнуть палец, чтобы перстень не упал.
Маразли поцеловал согнутый палец. Потом ее кисть. Потом… потом добрался до губ.
Мара не обманула и отдалась ему на этой куцей козетке. Она не была девушкой, но Маразли это ничуть не оскорбило и не разочаровало.
Это не имело совершенно никакого значения — то, что она принадлежала кому-то раньше или то, что раньше кому-то принадлежал он. Отныне они принадлежали только друг другу, и так будет всегда, во веки веков, аминь, в этом Маразли был уверен так же непоколебимо, как Мара была уверена, что перстень княгини Воронцовой — это ее перстень.
Маразли медленно целовал ей руки, перебирая палец за пальцем, отдаляя минуту расставания.
— Ты выйдешь за меня замуж? — спросил он, счастливо улыбаясь.
— Нет, — покачала она головой, снова надевая вуаль и закрывая от него свои невозможные, любимые, прекрасные черные глаза. — Я невеста Павла Кича. Я дала ему слово. И я стану его женой.
«Ну что ж, — обреченно подумал Маразли, — значит, я убью Кича и женюсь на его вдове».
…Голоса, чудилось, реяли в густо-красной темноте:
— Ну как она могла?! Ты башкой подумай!
— А зачем тогда она к нам на яхту залезла?
— Никуда она не лезла! Кирилл сам предложил ее на борт поднять, когда она в воде бултыхалась!