Танк на Медвежьем болоте
Шрифт:
Поставив на место ларь, ребята по гнилой разбитой лестнице полезли на чердак, Андрей, подставив ящик, начал прятать шкурки под стропила.
Через пять минут все было готово. Они уже собирались спуститься, как вдруг Акбар тихо зарычал.
— Т-сс… — шепотом сказала Таня. — Кто-то идет!
Внизу раздались голоса, звяканье замка, скрип отворяемой двери.
— Тихо, Акбар, тихо, — еще раз успокоила Таня собаку.
Ребята замерли, приникнув к полу, чуткие уши овчарки нервно подрагивали.
Уходить было поздно…
— Да чиркни ты спичку! — послышался внизу раздраженный голос. — Не видно ведь ни шиша. Коробок у тебя?
— Щас, щас, не знаю куда сунул, — отвечал второй. — Ага, вот. Достань свечу.
Сквозь дощатый настил внизу мелькнул огонек. Закачался неверный слабый свет.
— Курнем, что ли? — сказал первый. — Голова с похмелки гудит.
— Некогда раскуривать. Бери шкурки и — айда.
По глухим звукам ребята поняли, что внизу отодвигают ларь. Скрипнуло дерево, задевая камень, стукнулись друг о друга кирпичи. Ребята тревожно переглянулись.
— Это Карабановы. Семен и Митька, — посмотрев в щель между досками, шепнул Андрей. — Опять они.
— Ну? — нетерпеливо спросил голос Семена.
— Вот черт, — растерянно пробормотал младший. — Пусто…
— Та-ак, — протянул Семен. — Это что ж, он за дураков нас стал считать? Он тебе что сказал?
— Сказал, все на мельнице. На старом месте. И ключ дал. Бери, говорит, и неси опять в город.
Кто-то зло сплюнул.
— Вот сволочь? Обманул, собака. Он что-то темнить стал, не кажется тебе, Мить?
— А может, кто другой взял? — сказал младший. — Зашел сюда и взял.
— Сказал тоже. Нет, это я точно говорю — надул нас дед. Крепко надул.
— А если я наверху на чердаке гляну?
Таня вздрогнула и схватила Колю за руку.
— Глянь, ежели шею хочешь свернуть. Лестница вон — вся гнилая. Да нет, пустое это. Он и не клал их сюда. Это я тебе говорю — точно!
— Как же так? Что делать?.. Придавил бы его, гада! Никогда я ему не верил, — сказал младший. — А теперь расколол я его. Засёк. Так рассказать тебе, что я вчера видел?
— Второй раз спрашиваешь.
— А вот. Ничего мы, Сеня, про него не знаем. Такое дело. Слушай, чего расскажу. Стою я у ларька вчера в городе. Пиво пью. Вдруг вижу — наш идет. Ну, дед. Что такое, думаю?! Он в городе-то раз в сто лет бывает. Дай, думаю, погляжу, куда это он пылит. Прошел я за ним улицу, вижу — туда, где суд и прокуратура, заходит! Мать честная, у меня сердце оборвалось. Чего это он? Но тоже подхожу. Смотрю, народ толпится, объявление: судят какого-то полицая бывшего, который у немцев служил. Отлегло у меня: а то подумал, нас он пошел закладывать. Дай, думаю, тоже зайду. Зашел, и за колонной так у окна стал, чтоб дед не видел… Ну, на суде много всякого говорили. Вышка этому полицаю обеспечена. Его аж в Сибири поймали, привезли. А под конец спрашивают: «Повторите, кто староборский партизанский отряд предал?». А он и говорит: «Повторяю — что не знаю. Но слышал, что у немцев в отряде свой человек был, агент. И что кличка у него была «Вареный».
— Елки-моталки! — ахнул Семен. — Не наш ли? Ведь у деда ухо обварено! Сам говорил — с детства.
— Ну, — сказал Митька. — А я про что. Помню, раз наш отец, покойник, его Вареным назвал — так Макарыч аж с лица почернел. И потом, спрашивается, зачем это он на суд поперся? Кстати, только про этого Вареного заговорили — старик из зала боком-боком и — слинял…
— Вон оно как все оборачивается, — растерянно пробормотал Семен. — Ну нет, Митя, я в такие игры не играю. Надо этого недобитка в сельсовет или в милицию сдавать!
— Сдадим. Только с умом, чтобы и нас не замели. Сперва все шкурки из землянки забрать след. Там у него еще один тайник есть. Да и насчет деньжат тряхонуть. Сдается мне, он их тоже там прячет… Срок тянуть, ох как не хочется! А может, сделать проще — взять шкурки, монету, да драпануть куда-нибудь?
— Нет, надо идти признаваться. Его сдаем, а сами чисты. Что он там про шкурки говорит, это — оговор. Он один их делал. Вот как держаться надо.
— Да-а… Ясно теперь, почему он так этого корреспондента боялся. И почему музей в школе грабанул: искал, не нашли ли чего. Выходит, он такой же партизан, как мы с тобой. А знаешь, ведь он может и сам отсюда дернуть. О суде-то всем будет, известно, глядишь, и газета придет… Вот ведь какая он гадина!
— Ладно! — оборвал брата Семен. — Сматываемся. Гаси свечку!..
Долго сидели на чердаке ребята, со страхом прислушиваясь к шуму воды на плотине, — все время чудились им новые шаги. Потом осторожно спустились по лестнице, выбрались через лаз и, сделав большой круг, чтобы не идти по дороге, вернулись в деревню.
— Танька! Мы к Виктору Петровичу. Надо ему все рассказать. Пока! — и Андрей и Коля торопливо скрылись в густом вечернем сумраке.
Но торопились они напрасно. В директорском кабинете было темно. Они пошли к Нине — той тоже дома не было.
— Я записку Виктору Петровичу в форточку брошу, — сказал Андрей. — Чтобы пришел, сразу увидел.
— А вдруг он уехал? Взял и уехал в Энск — часы показывать. Или Нину вызвали, и вместе они туда уехали, а? Точно! — предположил Коля. — Знаешь, Андрюха, надо завтра нам самим к землянке идти. А записку ты напиши. Напиши, чтобы, если утром он из города приедет, тоже шел бы туда.
18
Ни Виктора Петровича, ни Нины не было по простой причине. Еще днем Нина, пробегая мимо школы, заглянула в раскрытое окно директорского кабинета и напомнила:
— Товарищ собственный корреспондент, оторвитесь на секунду. Забудьте ваши бумажки. Вы не забыли, что я пригласила вас в кино? В семь у клуба. — И не успел Левашов ответить, исчезла.
Кино, несмотря на всемирное засилие голубого, а теперь трехцветного экрана, в Староборье любили. Кинопередвижку ждали. Огорчались, если по причине плохой дороги или еще по какой-нибудь она не приезжала, и радовались, когда, покачиваясь и скрежеща, по мосту через Ужовку переваливал зеленый фургон с желтой надписью на борту: «Кинопрокат».