Танки повернули на запад
Шрифт:
Двое в потрепанных офицерских шинелях бросаются к женщине, нервно кутающейся в платок.
— Галю, живая?
Они обнимают ее, подводят ко мне.
— Наша спасительница, товарищ генерал. Лицо одного из офицеров мне знакомо. Да и они, кажется, меня знают.
— Мы же лейтенанты из бригады полковника Горелова — Максимов и Кравченко. Помните рейд на Жмеринку? Раненые были, отстали. А Галя спрятала нас. Учительница она, Галя Войковская… Полицаи дознались, выдали немцам…
А Галя стоит между ними и вытирает глаза концом платка.
К Бойко снова подбежал Юсупов:
—
Иван Никифорович тут же отдает приказ лейтенанту Овчинникову — это его танк протаранил тюремные ворота — со своим взводом и с отделением Юсупова догнать колонну арестованных.
Через какой-нибудь час я был у ратуши, над которой уже колыхалось облитое солнцем алое шелковое полотнище.
В коридорах, по широкой лестнице деловито сновали люди с красными повязками. В большом кабинете под уцелевшим портретом короля Михая (портреты Гитлера и Антонеску были сорваны) сидела смуглая старуха. Концы платка были закинуты за спину, на рукаве повязка.
— Водопровод чтобы работал и электричество. Магазины пусть открывают, говорила она парням в коротких куртках с винтовками.
— Так, так, — кивали те.
Выйдя из ратуши, я нос к носу столкнулся с Гетманом. Доха распахнута, папаха сбита набок, виски подстрижены, как у парубка.
— Поздравляю тебя, генерал Гетман, с освобождением Чериовиц.
Гетман сделал торжественное лицо и ответил мне строчками из «Василия Теркина»:
Города сдают солдаты, Генералы их берут…Он был настроен благодушно. Однако вдруг зло стукнул палкой о землю:
— Надо же!.. Нашли где-то свежее пиво, и теперь все бегают причащаться. У первого, кого увижу, голову оторву…
И тут появился этот «первый». Мимо ратуши, стараясь не расплескать добро, бежал солдат с двумя котелками, с потертым, побелевшим автоматом, заброшенным за спину. Гетман уставился на бойца. Но тот расплылся в счастливой улыбке:
— Товарищ генерал, возьмите котелок… Пивко, что янтарь…
Гетман насупился.
— Да мне, честное слово, — радостно продолжал, не замечая ничего, солдат, одного хватит. Милое дело — с командиром поделиться…
Гетман махнул рукой и, бессильно улыбнувшись, повернулся ко мне:
— Вот и попробуй «оторви голову». Благодушное настроение снова вернулось к Андрею Лаврентьевичу:
— …Ас Моргуновым недавно такой случай. Он ведь у нас полководец осторожный. Никогда не скажет: продвигаюсь. Непременно доложит: «Веду бой с упорно сопротивляющимся противником». Заскочил я к нему на капэ, поставил танк метрах в тридцати от его машины. Кругом тишь да гладь. По радио спрашиваю: как дела, дескать… А сам — к нему в машину. Смотрю, он в микрофон надрывается: «Преодолеваю упорное сопротивление, бросаю последний резерв. Как меня поняли?» Тут я как гаркну сзади: ох, хорошо тебя такого-разэтакого понял… От такой неожиданности Моргунов даже заикаться стал…
До вечера я оставался в Черновицах. Назначил коменданта, помогал ему «наладить нормальную жизнь», разрешал сотни самых разнообразных
Здесь же, в помещении комендатуры, узнал, что один из батальонов бригады Моргунова на рассвете ворвался на черновицкий аэродром и захватил целехонькими немецкие самолеты. Лейтенант Овчинников с десантом нагнал колонну арестованных. Охрана разбежалась врассыпную, едва услышав гул танковых моторов…
Бригады Бойко и Моргунова развивали натиск на Сторожинец.
Догоняя их, я поехал дорогами, хранившими привычные уже следы немецко-румынского отступления. Разбитые машины, автобусы, сгоревшие танки, нацеленные в небо стволы недвижных зениток.
На повороте шоссе возле свеженасыпанного холма стоял часовой. Меня это удивило.
— Что охраняете?
— Не могу знать.
— Кто поставил?
— Старший лейтенант Адушкин.
Часового расспрашивать не полагается, а про холм я вспомнил случайно пятнадцать лет спустя, распивая чаи в Тернополе, на квартире Адушкина. Адушкин расхохотался так, что дочка испуганно посмотрела на него.
— Как же, как же! Шоссе берет влево, а справа остается буковая рощица. Мы там немецкий продовольственный обоз накрыли. Добро на дороге не уцелеет. Вот я что получше да покрепче упаковано (немцы — мастера паковать!) и велел зарыть… Наступление скоро выдохнется, думаю, на формировку встанем и опять гороховый суп с американской колбасой пойдет. А тут машину подошлешь, кой-чего откопаешь, и солдат скучать не будет…
…В лесу на поляне восточнее Сторожинца я нагнал штаб Бойко. И здесь услышал весть, от которой в радостной тревоге сжалось сердце: взвод лейтенанта Шкиля вышел на государственную границу Советского Союза с Румынией.
Вскоре появился и сам Василий Шкиль. Он вылез из «тридцатьчетверки», черноволосый, черноглазый, с густыми смолистыми бровями, со щетиной, отливавшей синевой. Доложил. Повернулся через левое плечо, направился обратно к танку:
— Давай, ребята, распутывай.
Отвязали что-то и бережно понесли к нам:
— Вот, глядите.
Подминая начавшую пробиваться траву, перед нами лежал полосатый пограничный столб. Наверху на одной стороне надпись: «СССР», на другой латинскими буквами: «Румыния». Нижняя, находившаяся в земле, часть столба начала гнить, на верхней — потускнели, стерлись краски.
— В укромном месте стоял, фрицы и румыны не приметили, — объяснял Шкиль. Мы, как увидели, такой салют трахнули, что, наверное, у Антонеску в Бухаресте стекла вылетели!.. Потом, думаем, давай свезем столб комбригу покажем… Может, за это, как за форсирование Днепра, Героя получить полагается.
— И так хорош будешь, — оборвал Бойко и добавил солидно: — Хотя, конечно, большое дело сделали, на госграницу вышли.
— Так ведь я, товарищ комбриг, неспроста привез. И не токмо, чтобы похвастаться. Сомнения у нас имеются. Парторг батальонный говорит, что, может, не надо ту границу переступать. Чужая земля нам ни к чему. А с другой стороны, еще до войны учили: бить врага на его территории. Да и помочь румынскому трудовому народу — тоже долг. Спорили, спорили, комбат и велел к вам ехать, лично выяснить. А то, говорит, как бы международного осложнения не случилось…