Танки повернули на запад

Попель Николай Кириллович

— Не шуми, — оборвал его Горелов. — А что я — лишенный голоса? Как в разведку — так Подгорбунский, а как слово скажешь — заткнись.

— Угомонись! — снова попросил Горелова — Не угомонюсь. Когда трусость наблюдаю…

— Подойди ко мне. Поближе… Выпил? Для отваги или Звезду Героя обмывал?

.. — Вы Звезду не трожьте. Я ее не на капэ зарабатывал. А что выпил, не скрываю. Уже после разведки, ребята подтвердить могут.

Горелов положил руку на плечо Подгорбунского.

— Я тебя, тезка, люблю и уважаю. И Звезду ты за дело получил. Но если еще раз…

Подгорбунский, насупившись, отошел в сторону.

— …Вы понимаете, Николай Кириллович, — объяснял мне Горелов, — Володя бог насчет разведки.

Бывает гениальный музыкант, изобретатель, художник. А у него дар разведчика. Но брать город или не брать, а если брать, то какими силами, он мне не указчик. У меня самого из-за того Станислава душа изболелась. А тут еще Гавришко. Вытянулся как аршин проглотил: «Разрешите высказать свои соображения?» А чего высказывать, я-то знаю: с двадцать второго июня Гавришко как в Станиславе завел свой БТ, так больше ни жинки, ни сына Валерки в глаза не видел. Сколько мы с ним писем в Бугуруслан, в эту розыскную контору, отправила! А ответ все один: «В списках эвакуированных не значится…» Сидим с начальником штаба, думаем. А у стола. Гавришко свечой маячит. Сбоку Подгорбунский, забыв про обиду, ждет только моего слова. Обернешься назад, Лариса у стены в шинель кутается, молчит, но с меня глаз не сводит… Сцена прямо-таки, как в театре. Никто слов не произносит, и всем все понятно. Ломали мы голову с начальником штаба, с комкором связались…

Горелов шумно перевел дыхание, отхлебнул из кружки. Я представил себе, как в этой комнате с кабаньими мордами, оленьими рогами и лесньми пейзажами «окруженный со всех сторон» Горелов принимал решение… Сейчас здесь не было ни Гавришко, ни Ларисы, ни Подгорбунского, ни начальника штаба. В углу у телефона клевал носом связист, на другом конце той же скамьи ординарец пытался на немецкой спиртовке поджарить яичницу. Кубики сухого спирта не разгорались, и ординарец шепотом ругался. Вошел младший лейтенант без шапки, попросил разрешения обратиться к командиру бригады и положил перед Гореловым исписанный на обороте кусок топографической карты. Горелов пробежал глазами текст.

— Гавришко докладывает. Находится в центре Станислава, на Красноармейской улице. Помнит, черт, названия. Вошли без выстрела. Только у комендатуры небольшой бой. Захватили коменданта и еще нескольких офицеров. Сейчас двинут на вокзал… Вот и все… Не очень-то люблю, когда без выстрела.

Горелов склонился к вычерченному еще Гавришко плану Станислава и заключил в красный кружок комендатуру:

— У него двадцать два танка. Десант — мотострелковый батальон, сильно пощипанный. Все, что мог, дал. Это Володе Подгорбунскому кажется просто: снял бригаду и айда, «Даешь Станислав!»

— Подгорбунский тоже в Станиславе? — поинтересовался я.

— В соседней комнате дрыхнет. Я, когда сказал ему, что не пущу в город с Гавришкой, думал, взорвется от негодования. Заикаться даже стал. Вы заметили, с ним это случается после контузии. Кипит в нем лава. Но он при женщине никогда себе грубого слова не позволит. Покипел, покипел, а дисциплина верх взяла: «Какие будут приказания, товарищ полковник?» Ступай, говорю, в спальню господина лесничего и спи… Нахамил, сукин сын, выпил, а раздражения против него не имею. Доверяю больше, чем иному паиньке. Он не только гениальный разведчик, он — честнейший разведчик. А что выпивать стал или малость зазнается, так ведь не всякий такое нервное напряжение и этакую популярность выдержит.

— Не слишком ли снисходительно и терпимо? — спросил я.

— Может, и слишком. Что поделаешь? С назидательной беседой к нему не подступишься, отбреет в два счета: это все, мол, я еще с детской колонии знаю. Мне трудно согласиться с Гореловым. Если у разведчика от водки или от славы закружится голова, вряд ли на него можно положиться. Но было не до споров о Подгорбунском. Гавришко радировал о потере трех танков. Все

три водбиты фаустпатронами. Мы были предупреждены штабом фронта о появлении у немцев совершенно нового реактнвного противотанкового оружия. Однако лишь в Станиславе впервые столкнулись с подразделениями фаустников. Мина кумулятивного действия с дистанции до сотни метров пробивала 160-200-миллиметровую броню. В уличном бою, когда танк зажат между домами, из окон, чердаков и подвалов которых может бить фаустник, это очень опасное оружие.

Если бы Гавришко имел достаточное количество пехотая, способной прочесывать дома, фаустники были бы менее страшны. Но полторы сотни автоматчиков для такого города, как Станислав, — ничтожно мало. Ни Горелов, ни Дремов не могли подбросить пехоты. У них ее не было. Да и не только пехоты. Бригадные и корпусные резервы, как говорят штабники, давно задействованы.

— Не исключено, что у Гавришки дела сложатся неважно, — мрачно бросил Горелов. — Но не будем прежде времени каркать…

Ординарец с грехом пополам зажарил яичницу. Горелов подозрительно посмотрел на сковороду, перевел взгляд на солдата:

— Яйца откуда?

Ординарец невинно удивился:

— Как откуда? Из-под курей.

— Не придуривайся.

— Ну, у хозяйки одолжил. Тут пани добрая.

— Одолжил? И отдавать будешь? Больше ничего не одалживал? Смотри у меня.

Кусками хлеба мы собирали растекшиеся по сковороде желтки.

— Так вот я о Станиславе, — возвращался Горелов к прежнему разговору. Хоть и поддался здесь малость настроениям, не считаю это авантюрой. Город нам необходим и для следующего этапа наступления и для того, чтобы прощупать немецкие силы, планы. Да и левому флангу, какая ни на есть, а все помощь. Если взяли его не по правилам, так ведь не впервой действуем по обстановке да по наитию. И хорошо. От этого у командиров смелости прибавляется. Не только противника меньше боятся, но и ответственности перед начальством тоже… Опять же и такой факт, как женщины и ребятишки, в барак согнанные, нельзя со счетов сбрасывать…

Я смотрел на Володю, на его потемневшее от усталости и щетины, но, как всегда, живое, энергичное лицо и вспоминал один из наших первых разговоров зимой на Калининском. Горелов признавался тогда в своем неумении охватить целиком динамичный наступательный бой, взять в руки все нити управления таким боем.

А сейчас передо мной сидел командир, для которого наступление — родная, привычная стихия. Он не гарантирован от промахов, но неудачи для него — уроки, а не травмы. Ничто уже не ослабит его убежденности в своем внутреннем праве и в своей способности вести людей в наступление…

Несмотря на сверхкрепкий чай, завтрак вконец разморил меня, не спавшего уже третью ночь. Опыт подсказывал: сопротивляться бесполезно, надо заснуть часа на полтора — два, и работоспособность вернется. Мой вид был, вероятно, достаточно красноречив. Горелов через плечо ткнул пальцем в сторону дубовой двухстворчатой двери:

— Спальня царская. Две кроватищи. Каждая на танковый экипаж рассчитана.

На одной из кроватей в «царской спальне», разметавшись, спал Подгорбунский. Заляпанные разношенные хромовые сапоги стояли у тумбочки. Ловко накрученные портянки держались без сапог. Для шика ушитые в икрах бриджи обтягивали голенастые ноги. Ремень был ослаблен, кобура передвинута на живот. Сквозь расстегнутый ворот трогательно белела тонкая, покрытая золотистым пушком шея и торчала острая ключица. Вероятно, Володя заснул, забыв снять шлем, и сбросил его уже во сне. Шлем лежал рядом на подушке. Темно-русые волосы упали на выпуклый лоб, на глаза, прикрытые чуть дрожащими веками. Лоснившееся от пота лицо хранило следы сажи, почти не заметные на ввалившихся щеках, но особенно выделявшиеся на подбородке, рядом с белыми крупными зубами полуоткрытого рта.