Танковый таран. Машина пламенем объята…
Шрифт:
Сейчас модно лить ведра грязи на бойцов и командиров Красной Армии. И сражались-де они только под принуждением комиссаров и заградотрядов НКВД, и героизм проявляли исключительно после пары граненых стаканов. Отмечая, между прочим, что подобные «русские историки» повторяют агитационные установки Министерства пропаганды Геббельса и являются, по сути, предателями, остановим свое внимание на другом. А именно на нормах и условиях выдачи спиртного в Красной Армии.
Все знают о «наркомовских» ста граммах. В подписанном Иосифом Сталиным Постановлении ГКО СССР «О введении водки на снабжение в действующей Красной Армии» от 22 августа 1941 года говорилось: « Установить начиная с 1 сентября 1941 года выдачу 40-градусной водки в количестве 100 граммов в день на человека красноармейцам и начальствующему составу первой линии действующей армии».
Но практика регламентированной выдачи спиртного в Красной Армии появилась немного ранее — в Финскую кампанию 1939–1940 годов. Тогда, в январе 1940 года, нарком Ворошилов обратился к Сталину с просьбой: в связи с тяжелыми погодными условиями — а мороз был под сорок — выдавать бойцам и командирам по сто граммов водки и по пятьдесят граммов сала в день. Сталин с таким предложением согласился. Танкистам норму удвоили, а летчикам как элите вооруженных сил решили выдавать по 100 граммов коньяка. С 10 января и по начало марта 1940 года воинами Красной Армии было выпито более десяти тонн водки и более восьми тонн коньяка. В принципе не так уж и много в расчете на одного человека.
Ну а в войсках появились два новых понятия: «ворошиловский паек» — водка и сало и «наркомовские 100 граммов».
В тяжелейших условиях физических и психологических нагрузок выдача водки была вполне оправданна. Доза была рассчитана с привлечением советских медиков и не могла вызвать опьянения. К тому же сейчас забывают, что во время всей войны наркомовские сто граммов полагались только солдатам на передовой, тыловики водки ежедневно не получали.
Как отмечал Константин Симонов: « Война не есть сплошная опасность, ожидание смерти и мысли о ней. Если бы это было так, то ни один человек не выдержал бы тяжести ее… даже месяц. Война есть совокупность смертельной опасности, постоянной возможности быть убитым, случайности и всех особенностей и деталей повседневного быта, которые всегда присутствуют в нашей жизни… Человек на фронте занят бесконечным количеством дел, о которых ему постоянно нужно думать и из-за которых он часто совершенно не успевает думать о своей безопасности. Именно поэтому чувство страха притупляется на фронте, а вовсе не потому, что люди вдруг становятся бесстрашными» [17] .
17
Симонов К. Солдатские мемуары. Документальные сценарии. М., 1985.
При этом нужно учитывать и чисто медицинское действие алкоголя. Приняв фронтовые сто граммов перед атакой, боец не получал фактически ничего. Весь полученный организмом алкоголь будет разрушен еще до атаки норадреналином — гормоном тревожного ожидания. Или уже непосредственно во время атаки выбросом адреналина — гормона активного действия и активной мышечной работой.
Летчики тоже пьяными не летали — это просто абсурд. Не работает вестибулярный аппарат, затормаживается реакция, в глазах двоится… И как тут вести воздушный бой? Летчикам «наркомовские» сто граммов давали уже после боевых вылетов. И нередко не просто так, а за сбитый самолет противника.
Так что не стоит подменять подвиг наших отцов и дедов пьяным угаром.
Умирать было весело. Яркие языки пламени жадно облизывали заиндевелую броню. Рядом с командирским «Панцером-IV» горел его бронированный собрат. А гауптман Дитрих Шталльманн улыбался, глядя, как в беспощадном (и таком веселом) огне умирают его солдаты.
— Зибер! Разверни башню влево — из пулемета огонь!
— Яволь, командир.
Выпустив подряд несколько осколочно-фугасных снарядов по позициям русских, экипаж методично расстреливал противника из пулеметов. То же самое делали еще два его танка. А вот еще одному «панцеру» не повезло…
Его экипаж слишком уж увлекся расстрелом русской пехоты с безопасной, как они думали, дистанции. Наводчик открыл беглый огонь, скорее, чтобы ошеломить русских, нежели из-за желания сделать прицельный выстрел. Каждый фонтан снега и мерзлой земли поднимал на воздух разорванные осколками и ужасной ударной волной части тел. Да, такое можно было творить только в наркотическом бреду.
Но и расплата последовала неотвратимо. Справа взметнулся фонтан снежной пыли, но это был не взрыв.
Взрыв широкими гусеницами снег, «тридцатьчетверка» появилась из-за небольшого пригорка — ровно настолько, чтобы сделать точный, практически снайперский выстрел. Цельнолитой калиберный бронебойный снаряд ударил в самое уязвимое место немецкого Pz.Kpfw IV F2 — под заднюю часть башни. Он пробил лист брони, но смертоносная болванка при выстреле с короткой дистанции сохранила еще достаточно разрушительной кинетической энергии, чтобы разворотить крышу моторно-трансмиссионного отделения в корме боевой машины с черными крестами в белой окантовке. От мощного удара разорвались топливные и масляные шланги, а от снопа искр загорелось их содержимое. Через секунду уже полыхала вся угловатая бронированная коробка.
А Дитрих Шталльманн слушал в наушниках вопли заживо сгорающих людей. Его людей — и это было так весело! Проклятый первитин… Он не делал обычного, замученного адской муштрой человека сверхчеловеком. Только лишь туманил разум, подменял одни чувства другими, порождал чудовищное равнодушие и к самому себе, и к окружающим, будь то враги или свои.
Чтобы почувствовать хоть что-нибудь похожее на настоящие человеческие эмоции, приходилось убивать. Только уничтожение себе подобных давало волю чувствам. И они захлестывали с такой силой, что хотелось умереть. Это было наркотическое безумие.
Еще бронебойная «болванка» ударила по башне танка Дитриха Шталльманна, но повезло — смерть ушла рикошетом.
— Verdammt! — Проклятье! — выругался гауптман, но больше — для проформы. Он даже не знал, что сейчас лучше: жить или умереть? Все равно. — Panzerkampfen feuer! — Бронебойным, огонь!
— Яволь!
— Achtung! Feuer! — Внимание! Огонь!
Унитарные выстрелы к 50-миллиметровой пушке KwK-39L/42 отличались компактностью, и поэтому заряжающему было удобно с ними работать. И скорострельность у немецких танков была довольно высокой.
А уж если наводчик — обер-панцер-шутце Вальтер Зибер, то и результат вполне предсказуем. Разумеется, для того, кто избран целью. Танковый стрелок проворно забросил бронебойно-подкалиберный снаряд из боеукладки в башне и захлопнул затвор. Танковая 50-миллиметровая пушка KwK-39L/42 оглушительно грохнула в замкнутом пространстве башни. Открылся затвор, выплевывая клуб сизого дыма и обожженную гильзу.
В цейссовский прибор наблюдения Дитрих увидел вспышку попадания на броне одного из танков русских. Снаряд ударил в борт, прямо под башню. Бронированную машину заволокло дымом.
— A-cha! Das ziel treffen! — Цель поражена! — торжествующе воскликнул Шталльманн. Убивать, впрочем, как и умирать, было легко и свободно. И в самом деле, зачем жить, если есть такое яркое и веселое пламя?..
Рядом лупила очередями самоходная зенитная установка на базе полугусеничного тягача. Ее спаренные 20-миллиметровые пушки выкашивали русскую пехоту, превращая людей в кровавую мешанину из мяса и костей. Но наблюдать за этим было весело! Бледные в лучах ущербного зимнего солнца искристые сполохи трассирующих очередей били по пулеметным точкам русских. И где прошла эта коса смерти, уже не оставалось ничего.