Таня Гроттер и молот Перуна
Шрифт:
Подпись Сарданапала щепетильно вильнула росчерком и растаяла. Таня хмыкнула. Она добилась того, к чему стремилась: продемонстрировала академику, что ничуть не огорчена. Вот только стало ли ей от этого легче?
В Тибидохсе заканчивалась первая неделя зимних каникул. Каникулы, как казалось Тане, выдались на редкость бестолковыми. Даже новогодние подарки не радовали. Ванька продолжал на нее дуться. Нет, внешне все было как будто в порядке – он здоровался, порой даже улыбался, но внутренне – Таня это ощущала особенно остро – до сих пор не простил ее.
Таня вертела в руках перо: самое заурядное, почти
И все равно Таня упорно прибегала к неудобному перу Финиста, хотя прежнее перо Жар-птица снова было у нее. Ванька вернул его, но Таня просто не могла к нему притронуться – перо напоминало ей о собственной глупости.
«Так мне и надо! – быстро писала она в своем дневнике. – Единственный раз мне повезло, а я просто-напросто побоялась быть счастливой. Подозревала его, каждую секунду ожидала беды – и вот оно! Почему я не ценила то, что есть? Или это Дурневы научили меня жить все время в напряжении, видеть во всем только плохое и ожидать подвоха? Хотя при чем тут они? Я сама во всем виновата! Вот и сейчас – каникулы, а я как дура сижу в библиотеке и словно наказываю себя за что-то! Когда же я наконец смогу расслабиться и перестану себя грызть?
А теперь вот Зализина вертится вокруг Ваньки – вся такая насквозь проблемная, несчастненькая. Все у нее наперекосяк – и без Ваньки, само собой, никуда. То у нее кукушка лапку подвернет, то ей снится какой-то зловещий молот, то вдруг шкаф развалится. И, разумеется, надо сразу к Ваньке бежать – Ванечка то, Ванечка се! Нет, я ничего, мне просто интересно, каким заклинанием Зализина ухитрилась разнести шкаф? А если мне тоже переломать всю мебель, чтобы все увидели, как я страдаю? Ну вот, я опять на нее злюсь, а это глупо!
Но как я могу не злиться: я ведь Ваньку знаю как облупленного! Ему лишь бы кого-нибудь пожалеть. Вначале он жалеет, а потом постепенно привязывается и вроде как взваливает на себя ответственность. Может, он и меня тогда жалел из-за этого дурацкого талисмана на носу, а не любил по-настоящему? Вот, опять я начинаю подозревать – да что же это такое?
Счастлив не тот человек, у которого есть для этого основания, а тот, у кого достаточно жизнелюбия, чтобы радоваться всему, что с ним происходит, и не напрягаться каждую секунду, ожидая удара в спину. Такой человек словно изнутри светится! Весь мир для него, даже если у него в кошельке вместо денег одни дохлые мухи да крошки от хлеба!
Ладно, постараюсь думать о чем-нибудь приятном. Буду радоваться каждому мгновению жизни, и все дела. В конце концов, мне скоро четырнадцать – двадцать пятого января… Между тринадцатью и четырнадцатью огромная разница. Вдруг у меня сейчас потому все не ладится, что теперь мне чертова дюжина, а как будет четырнадцать, так вдруг и повалит, а? Интересно, что мне подарят? Может, хоть немного счастья!
Ну все, пора заговаривать дневник, пока кто-нибудь не прочитал, что я тут пишу. Пяткус куропаткус».
Таня отложила перо и, разминая пальцы, огляделась. В библиотеке у джинна, несмотря на каникулы, кипела жизнь. Первокурсники и второкурсники жались по углам – они были маленькие, забавные и одновременно страшно важные. Тане не верилось, что она сама не так давно была такой. Некоторые шептались, писали друг другу записочки, рисовали карикатуры на преподавателей или сидели красные, как помидоры, толкая друг друга локтями и едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться. В библиотеке не полагалось громко смеяться, а младшекурсникам всегда почему-то особенно сильно хочется сделать то, чего ни в коем случае делать нельзя.
Другие, более серьезные, морща от напряжения лбы, учили простенькие заклинания вроде Дрыгус-брыгус или Хап-цап, пытаясь добиться синхронизации заклинания и искры. Это не так уж просто, если разобраться. Секундой раньше или секундой позже – и все пойдет насмарку.
Пятикурсники, эта школьная элита, ходили гордые и надутые, обращая на первые четыре курса внимания меньше, чем на нежить. Нежить была нужна им хотя бы для опытов, от младшекурсников же вообще не было никакого проку. Во втором семестре пятикурсники уже не учились. Перед выпуском им предстояло написание диплома. Разумеется, это следовало делать уже сейчас, но большинство, как водится, тянуло до последнего момента.
Самые хитрые и ленивые, преимущественно из темных магов, еще с конца осени начинали осаждать джинна Абдуллу. Они приносили ему подарки и умоляли дать им уже готовый диплом из защищавшихся в прошлые годы. Сохраняя таинственность, джинн отмалчивался, и лишь бородавки задумчиво, точно сухарики в бульоне, дрейфовали со щеки на лоб и со лба на подбородок. Несимметричные глаза неуловимо скрывались под полузакрытыми веками.
Вдоволь насладившись мучениями бедного тугодума, Абдулла назначал час – обычно поздним вечером, когда в библиотеке никого уже не оставалось, кроме него и просителя. Джинн зажигал витую свечу, самого мрачного и подозрительного вида, и произносил заклинание – по его меркам небольшое, всего-то в сто строф рифмованных проклятий. По мере того как строфы сменяли одна другую, пол в библиотеке начинал дрожать. Плиты разъезжались, и нерадивый выпускник, сердце у которого колотилось, точно у пойманного воробья, видел начало длинной лестницы, уходившей в темноту. Абдулла, точно призрак, отрывался от пола и медленно плыл вдоль лестницы, маня пятикурсника за собой.
Там, в огромном сухом подвале под библиотекой десятью рядами стояли тысячи гробов. Джинн, в руке у которого дрожал желтоватый свечной огонек, нехорошо улыбался, обозревая свое хозяйство. Затем он подплывал к ближайшему гробу и постукивал по гулкой крышке.
– Хороший диплом – это, прежде всего, хорошо отлежавшийся диплом!.. Не так ли, юноша? Нервы-то крепкие, а то, может, в сторонку отойдете? – ехидно спрашивал он.
Неуспевающего студента начинала бить нервная дрожь. Студент бледнел, синел, но отважно оставался на месте.