Тарас Шевченко
Шрифт:
С владельцем избранного участка, помещиком Парчевским, предварительные переговоры велись через его управляющего Вольского, и вопрос был уже в основном решен; из Межиричи пригласили землемера Хилинского для обмера участка.
Утром 10 июля Шевченко вместе с управляющим Вольским и землемером Хилинским отправились из Межиричи, за пятнадцать верст, к селу Пекари.
С помощью нескольких крестьян долго обмеряли участок на высоком берегу Днепра.
— Какая благодать! — восклицал Шевченко, полной грудью вдыхая аромат цветов, буйной зелени. Далеко раскинулись на левом берегу реки пойменные луга; в темно-синем июльском небе неподвижно застыла белая пена облаков.
Тарасу Григорьевичу уже грезились усадьба над «сивым» Днепром,
— Благодать! — повторял он, перепрыгивая с одного пригорка на другой и хватаясь руками за крепкие ветки орешника.
В полдень Шевченко пригласил всех под липу, на самой верхушке Княжьей горы, закусить. Мальчишка лесника-крестьянина Тимофея Садового сбегал в село к деду Прохору за квартой водки.
Поэт стал расспрашивать о подробностях недавних событий в этих местах — о крупном крестьянском восстании 1855 года, известном под именем «Киевской казатчины».
Вольский и старик землемер, видно, и сами сочувствовали крестьянам. Разговор получился задушевный, искренний. Шевченко думал о Вольском: «Добрый и искренний человечина!»
Вдруг из кустарников, со стороны дороги, вынырнули две странные фигуры; особенно один молодой человек производил смехотворное впечатление: он был во фраке и белых перчатках, словно явился не в лес, а на бал.
Увидев этого удивительного франта, Шевченко рассмеялся. Молодые люди оказались родственниками Вольского и Хилинского; они специально прибыли сюда, на обрывы Днепра, чтобы познакомиться со знаменитым петербургским художником и поэтом, пожелавшим поселиться в этих местах.
Над облаченным во фрак родственником землемера, отрекомендовавшимся: «дворянин Козловский», — Шевченко еще некоторое время продолжал подтрунивать. Но как только заметил, что тот несколько туповат и на острую шутку не умеет ответить шуткой, сразу же перестал подсмеиваться, даже попросил извинения и пригласил новоприбывших под липу, принять участие в импровизированном завтраке.
Прежний искренний разговор уже не мог возобновиться. Шевченко сделался сдержан и осторожен.
Но постепенно снова стали возникать волновавшие в это время всех темы: положение крестьян, отношение помещиков к ожидавшейся крестьянской реформе.
Козловский говорил по-польски. Шевченко сначала отвечал ему тоже по-польски, затем, желая вовлечь в беседу крестьян, перешел на украинский язык.
Козловский настаивал на том, что царь сам договорится обо всем с панами и мужикам нечего беспокоиться: царь позаботится, чтобы мужикам хорошо жилось.
— Да ведь царь сам кругом у панов в зависимости! — сказал, наконец, Шевченко, а затем стал читать наизусть свои новые стихи:
Во Иудее, во дни оны, Во время Ирода-царя, Вокруг Сиона, на Сионе Пьянчужек-римлян легионы Паскудили. А у царя, Там, где толклось народу много, У Иродова, бишь, порога Стояли ликторы 24. А царь, Самодержавный государь, Лизал усердно голенища У ликтора, чтоб только тот Хоть полдинария 25 дал в ссуду. Мошною ликтор наш трясет Да сыплет денежки оттуда, Как побирушке подает, И пьяный Ирод снова пьет!Вольский и Хилинский громко хохотали; посмеивались и крестьяне; но Шевченко не смеялся — глаза у него гневно сверкали, лицо было красное.
— И
Шевченко метнул злой взгляд на пана во фраке, ничего не отвечая. Потом продолжал читать медленно и выразительно, словно припоминая:
Бежит почтарь из Вифлеема К царю и молвит: так и так, Бурьян, да куколь, да будяк Растут в пшенице! Злое семя Давидово у нас взошло! Дави, пока не поднялось! — Так что же! — молвил Ирод пьяный — Пусть всех детей в стране убьют, А то я знаю, — род поганый, — Доцарствовать мне не дадут. — Почтарь, да бог с ним, был нетрезвым, Сенату передал приказ, Чтоб только в Вифлееме резать Малюток…Козловский прокашлялся и заметил, что он плохо понимает по-украински, поэтому ничего не будет возражать по существу услышанных стихов, однако… Шевченко его перебил:
— А вот это, может быть, вы все же поймете?
Мы сердцем голы догола! Рабы, чьи с орденами груди, Лакеи в золоте — не люди, Онучи, мусор с помела Его величества.Уже Хилинский и управляющий не смеялись. Задумались и старик Садовой и другие крестьяне…
Но Козловский не унимался.
— Как вы полагаете, — допытывался он у Шевченко, — о пресвятой богородице, беспорочной матери вифлеемского младенца?
Вместо ответа Шевченко начал было опять читать:
О, спаси же нас, Младенец праведный, великий, От пьяного царя-владыки!..Но вдруг оборвал стихи и сказал убежденно и искренне:
— Перед женщиной, которая родила бы людям героя, отдающего свою жизнь за народ, мы все должны благоговеть, даже если бы она была просто «покрытка» и люди над ней издевались. Не знаю, однако, почему вы думаете, что евангельская Мария была «беспорочной», а ее сын «богом»? Я не верю ни тому, ни другому! Это нелепые поповские басни!
Козловский снова попытался спорить, но Шевченко уже совсем его не слушал. Он все более раздражался.
Сорвав с липы листок, Шевченко вдруг спросил:
— А это кто дал?
Козловский молчал; Тимофей Садовой нерешительно произнес:
— Бог?..
— Дурак ты, если веруешь в бога! — сердито вскричал Шевченко. — Мало еще тебя учили… Кто верует в бога, тот никогда не избавится ни от царя, ни от панов, ни от попов!
Вольский и Хилинский принялись успокаивать разволновавшегося и громко кричавшего Шевченко. Но тот все сердито повторял:
— Не нужно нам ни царя, ни панов, ни попов!..
И, не попрощавшись ни с кем, ушел один в Межиричь.
Наутро Шевченко уехал в Городище, на завод, в воскресенье был уже в Корсуне, у Варфоломея, потом снова в Кириловке.
Он тревожился; было досадно, что так не к месту случился этот горячий спор в лесу у Пекарей; перед глазами все маячил дурацкий фрак Козловского, чудился его скрипучий голос:
— Вы не правы… Как вы полагаете?..
13 июля Шевченко опять прибыл в Межиричь, чтобы встретиться с Парчевским, который должен был в этот день приехать из Петербурга и заключить купчую на обмеренный участок.