Тарасов
Шрифт:
Как быстро все кончилось. И как горько...
При мысли о телочках Тарасову сделалось не по себе. И жизнь человеческая показалась какою-то странной и непонятной. Ведь нельзя было разумом понять и войну, и убиенных людей, и голодную детвору - эту злость вселенскую. Нельзя было понять, отчего пропадают телушки, Дочка и Ночка. Кому и зачем это надобно?
И сразу заболело сердце. И странная мысль легла на душу: лучше бы не жить, не мучиться, а стоять вербою, тут, на обережье, возле речки. Стоять и глядеть, одинаково слушая ветер и шепот людской, радоваться малым ребятишкам и радовать их, подбрасывая на гибких
Тарасов долго стоял возле дерева, но наконец отнял руку от шершавой коры и пошел. Поодаль, возле брошенных на землю вязков, он еще раз окинул взглядом старую вербу и порадовался жизни ее.
А во дворе уже искала его встревоженная Раиса.
– Отец! Отец!
– звала она с крыльца.
– Где ты?! Куда подевался? Отец!
Тарасов еще в заулке ее голос услыхал, и ускорил шаг, и, сбросив вязки под сарай, вышел на видное место.
– Ушел и пропал на нет!
– жалобно проговорила Раиса.
– Шумлю, шумлю...
Она не стерпела и стала спускаться с крыльца, торопясь к мужу. Больные, непослушные ноги ее с трудом несли тяжелое тело.
– Чего приключилось?
– поспешил ей навстречу Тарасов.
– Отец... Ты ж набедокурил, а молчишь. Листухин-то по твою душу приехал...
– Откуда опять взяла?
– Приходила ко мне энта... НКВД, - показала головой Раиса на соседний двор.
– Макариха, что ль?
– Она... Все дочиста рассказала... Листухин - пьяный, грозится...
– Жена была испугана не на шутку и боялась даже говорить, лишь смотрела на мужа да моргала глазами и ждала.
– Не боись, Рая, - успокоил жену Тарасов.
– Не боись. Я ту солому в дело возил. Меня за это ни бог, ни люди не осудят.
Раиса мужу верила всегда. И от души у нее отлегло. Но не вовсе. Какой-то червячок все же точил. И потому она сказала:
– Листухин прям грозился. Привлеку, говорит...
– Э-э, чего нам Листухии, когда мы сами - Тарасовы,- так же спокойно и даже с усмешкой остановил Раису муж.
– Не горься, не стоит того, - он положил на плечо жене тяжелую руку. И потом вдруг вспомнил: - Виктору я дозвонился. Приедет. Говорит, и ребятишки наскучали, к нам желают.
– Ты гляди...
– обрадовалась Раиса.
– И Олюшку привезут, и Сережу.
– Сергея навряд. Учится. В школе ныне такие трудные спросы. А Оленьку чего... Не дюже холодно.
– Да она стерпит!
– убежденно сказала Раиса.- Кремень - не дите. На ту зиму холодюка такой, а она бегет рысью. И все. Приучили в яслях. Ксенина Натушка против нее - кисель. Энту все в сип целуют. А Оленька...
И пошел разговор о детях, о внуках.
Тарасов помог жене на крыльцо подняться. И здесь, на высоком крыльце, в глаза ему снова бросилась старая обережная верба. Она вставала над крышами сараев, над займищем, над всей окрестной землей.
– Рая?
– спросил Тарасов.
– В память не возьму. Либо бабка Марфутка покойная рассказывала, кто-то рубил ведь старую вербу?
– Какой-то вроде Никишка,- вспоминая, ответила жена.
– Вроде он из Широков бешеных. Дедом он доводился Широкам.
– Ну, эти доумятся...
– Рубил. Бабка Марфутка помнила. Рубил, рубил и ногу себе
– Да ну... Просто в голову вошло. И гляди ведь, все затянулось. Еще мы молодые были, руились там... Не было и меты. Ты помнишь?
– Помню...
– тихо ответила Раиса, поднимая на мужа глаза; и молодой вишневый жар кинулся ей в лицо.
И весь вечер вспоминали о былом. Щипали пух с большого козла Васьки и меж делом нет-нет да и говорили о давних временах.
Как вместе работали: сам Тарасов на тракторе, а Раиса на прицепе. Какие долгие ночи были осенью на пахоте... И как боялся Тарасов, что Раиса задремлет и попадет под плуг. И как в черной осенней ночи плывет над трактором неслыханной красоты лазоревый цветок: это у "натика" раскалилась выхлопная труба, и над алой горловиной ее волшебными лепестками сиял голубой, и оранжевый, и сиреневый пламень. Однажды, уже в декабре, - тогда подолгу пахали, с уборки и до зимы, - и вот как-то уже в декабре допахивали клин за Петипской балкой. Пахали и пахали, но к утру остался еще лафтак. Тарасов решил чуток отдохнуть, а потом докончить, чтобы уж сюда не ворочаться. Прижались друг к дружке в кабине и задремали. А проснулись и ахнули - зима. Снег лежит чуть не в колено.
И как хотела вначале Раиса убежать к другому трактористу. Тарасов ведь работал по-дурному, без перекуров. И ничего не признавал. Без света, ночьми, ощупкой пахал, или пускал Райку вперед, перед трактором, чтобы шла она и борозду указывала. И вышагивала девка ночь напролет, с факелом. Или пристраивал у радиатора коптилку из снарядной гильзы. И при жалком свете ее пахал и пахал. Уже тогда рассказывали побаски о Тарасове.
А тут пришли другие времена. Стали в колхозах платить. И Тарасов словно расцвел. В какие-то годы он новый дом поставил, под белой жестью, стал обрастать скотиной и птицею. Раиса первой в хуторе панбархатное платье одела и лаковые туфли. И пошла и покатила тарасовская слава, обрастая былью и небылью.
Вспоминали о многом. И теперь, издали, дни ушедшие ворошить было легко.
3
Уже на другой день Тарасов снова приволок на Вихляевский комплекс чуть не полскирда соломы. Привез, свалил, телушек своих приласкал, сунул им по краюхе хлеба, с вихляевским кумом потолковал недолго. Тот лишь охал да приговаривал: "Победная головушка".
Так он сделал и на второй день, а на третий, в пятницу, столкнулся лицом к лицу с начальством.
Председатель и управляющий словно ждали его на ферме. И он приехал. Отворились ворота, и тарасовский синий трактор подкатил к базу; и заволновалась скотина, торопясь к яслям. Но ей пришлось погодить. Наперед трактору вышел председатель колхоза, а за ним - управ и другие люди.
Тарасов все понял. Заглушив трактор, он долго вылезал из него, медленно шел к председателю, пытаясь на ходу придумать слова. Говорун из него был некудовый.
– Хозяйничаешь?
– с ходу спросил председатель.
– Так уж...
– разводя руками, сказал Тарасов.
– Так уж получается... А то сами-то, слава богу, обдутый хлебушко едим, а скотина губится. Да и солома все одно пропадает...
– но разговориться он не успел.
Председатель -- а он был из местных, лишь помоложе - председатель обрезал его, обжигая взглядом: