Тарикат
Шрифт:
– Я уже заждался тебя, Нурислам, отчего ты медлил? – тихим мягким голосом промолвил старик.
– Откуда тебе известно мое имя? – удивился я.
Старец закатил глаза, издав изумленный вздох.
– О, Всевышний, и это все, что интересует тебя здесь и сейчас, на пороге вечности?
– Ты что, совсем ума лишился? Что за ерунду ты несешь?! – я попытался оттолкнуть старика и высвободить свой плащ, который он сжимал цепкими пальцами, но хватка его была железной.
Он уставился на меня так, что душа ушла в пятки: зрачки старца полыхали изумрудным
– Шайтан! – в ужасе воскликнул я, но не услышал звука собственного голоса.
Не в силах больше смотреть в его отвратительное лицо, я отвел глаза в сторону. Пожилой мужчина в белой риде и черной чалме наклонился поднять монету с земли – да так и замер в неудобной позе. А вот мальчуган в алом камисе тянул за плащ рядом стоящую женщину, видимо, пытаясь привлечь ее внимание – и тоже застыл, будто вкопанный. И куда ни глянь – одна и та же картина. Мир остановился в безмолвии, будто некто могущественный щелчком пальцев остановил течение времени.
Я медленно повернул голову в сторону нищего. Выражение его лица совсем не изменилось: все тот же ироничный взгляд горящих глаз и легкая улыбка на губах.
– К-т-то ты? – и снова не услышал произнесенных слов.
– И опять неверный вопрос, – губы старца оставались неподвижными, но его голос звучал в моих ушах. – Абу Бакр воспитал на редкость глупого ученика.
Я уже не удивлялся осведомленности нищего, понимая, что передо мной не человек. Аллах мой заступник, Ему вверяю жизнь свою и склоняюсь перед волей Его…
– Хм, а ты не так безнадежен, мальчик. Хоть братство и сделало из тебя слепое орудие, но им не удалось погасить пламя любви в твоем сердце. Хвала Господу Миров!
Я все еще не понимал, к чему клонит старец, поэтому просто замер в ожидании.
– Ты спрашивал, кто я? Если угодно, я тот, кто указует тарикат[9], которым тебе суждено пройти.
С этими словами нищий протянул ладонь, на которой покоилась небольшая косточка от хурмы. Сквозь ее тусклую оболочку пробивались искры, словно она светилась изнутри.
– Это аманат[10], вверенный тебе Создателем, – пояснил старец. – Ты должен хранить его пуще жизни и, когда придет время, передать мусульманину Джалаладдину. Такова воля Господина нашего.
– Но кто этот почтенный господин и где мне его искать? – спросил я, раздраженный манерой нищего говорить какими-то загадками.
– Я – лишь указующий путь, а пройти его ты должен сам. Для этого у тебя есть сердце. Всевышний дал тебе сердце: все ответы внутри, нужно только научиться его слышать.
Я осторожно, затаив дыхание, взял косточку и крепко зажал ее в кулаке, чтобы – не приведи, Аллах! – не выронить. От косточки исходило приятное обволакивающее кисть тепло.
– Вахат Макфия… – услышал я неразборчивое бормотание старика, – неисповедимы пути Твои, Мудрейший!
– Ты что-то сказал? – обратился я к нищему, который стоял с отрешенным взором, улыбаясь собственным думам.
Взгляд старика тут же стал осмысленным, он лукаво подмигнул мне и, склонившись, прошептал:
– Беги, Нурислам, беги! – и с силой толкнул меня в грудь.
Я отлетел на несколько локтей и плашмя приземлился. Резкая боль пронзила спину, перед глазами заплясали яркие всполохи.
И тут мир ожил, заполняя звенящую пустоту в моей голове. Первое, что я услышал, были изумленные возгласы, переходящие в вопли:
– О, Аллах!
– Он зарезал старика!
– Убийца!
– Хватай его!
В мгновение ока я, непонятно как, вскочил на ноги, с трудом удержав равновесие. В нескольких шагах от меня в луже крови замерло тело нищего. Рукоять кинжала, вся в кровавых отпечатках, торчала у него из груди. Но все взоры были прикованы отнюдь не к этому страшному зрелищу. Толпа глазела на меня. Их ужас, негодование, осуждение, гнев – все это кипело и переливалось через край. А несколько самых воинственных мужчин уже приближались ко мне.
Пульсация аманата в правой руке привела меня в чувство. Краем глаза я заметил брешь в толпе и молнией ринулся туда, позабыв о боли в спине. Смел прочь выскочившего наперерез мужчину, перевернул стоявший на пути лоток с финиками, и нырнул влево, огибая вереницу всадников на верблюдах.
Я бежал так быстро, что временами казалось – вот еще немного и сердце просто выскочит из груди. Тело и разум сделались одним целым, и я со скоростью мысли менял направление и обходил преграды, неосознанно выбирая самый короткий путь. В сознании пульсировала одна мысль: «Выжить!» Не ради себя, но ради великой цели, которую доверил мне Создатель.
Я увидел, что через Северные ворота в город входит караван. Затеряться среди бесчисленного множества людей и животных – было лучшим решением в этой бешеной гонке. Я сбавил темп и быстрыми шагами направился в их сторону. Каких-то пятьдесят шагов – и ловите ветер в пустыне…
Но тут что-то просвистело у меня над головой, и гибкая плеть крепко стянула грудь и плечи, остановив меня на бегу. Рывок – и я оказался на земле. «Сейчас меня до смерти иссекут плетью», – обреченно подумал я. Но это был кожаный хабил, меня просто поймали, как норовистую лошадь. И протащили по земле. Я не мог видеть, кто меня тащит, но когда попытался встать, то следующий рывок вновь повалил меня на землю.
Когда я все-таки сумел поднять голову, то увидел над собой чернобородого бедуина на вороном жеребце, который внатяжку держал этот проклятый хабил, лишая меня свободы передвижения. А другие всадники, тем временем, заезжали с боков, видимо, намереваясь зажать меня в кольцо.
«Зарба!»[11]
И тут передо мной встал образ Хасана, протягивающего мне черную горошину:
«Братство должно оставаться в тени, лучше смерть, чем разоблачение!»
Я потянулся к вороту риды, стараясь сделать это незаметно. И нащупав языком небольшое утолщение, впился в него зубами. Алмут алфори легко смялся под тканью и ядовитые крупицы просочились через редкие волокна, наполнив рот нестерпимой горечью, а сердце страхом.